Уинстон Грум - Гамп и компания

Зато в следующие несколько дней я заметил явное улучшение его поведения. И я надеюсь, он заметил, что я это заметил.

Множество дней, когда я щиплю устриц или занимаюсь другими делами, я думаю о Гретхен. Но что на самом деле я могу с этим поделать? То есть, я здесь чуть ли не с протянутой рукой живу, а она в один прекрасный день станет выпускницей университета. Множество раз я думал о том, чтобы ей написать, но не мог придумать, что. И от этого письма все вполне могло бы стать еще хуже — вот что я думаю. А потому я просто хранил в себе эти воспоминания и продолжал заниматься работой.

Как-то раз, когда малыш Форрест вернулся домой из школы, он выходит на кухню, где я пытаюсь отчистить и отмыть руки после долгого дня у устричных банок. Я порезал палец о раковину одной из устриц, и, хотя порез не особо болит, кровоточит чертовски, и это первое, что малыш Форрест замечает.

— Что случилось? — спрашивает он.

Я рассказываю, а он говорит:

— Хочешь, я дам тебе лейкопластырь?

Он выходит из кухни и приносит пластырь, но прежде чем его прилепить, промывает порез перекисью или еще чем-то — жутко вонючим.

— Ты должен быть осторожен с этими устричными раковинами. Они метут обеспечить тебе чертовски серьезную инфекцию, ты это знаешь?

— Не-а. А почему?

— Потому что лучшее место для роста устриц — это там, где самое скверное и тяжелое загрязнение. Ты этого не знал?

— Не-а. А ты откуда знаешь?

— Потому что я их изучал. Если бы ты мог спросить у устрицы, где она хочет жить, она скорее всего сказала бы, что в выгребной яме.

— А как получилось, что ты изучал устриц?

— Потому что, я так прикидываю, мне уже пора начинать выполнять свою долю работы, — говорит малыш Форрест. — То есть, ты каждый день отправляешься туда и щиплешь устриц, а я только и делаю, что в школу хожу.

— Так тебе как раз это делать и полагается. Ты должен чему-то выучиться, чтобы не кончить так, как я.

— Да ладно. Я уже достаточно узнал. Если по правде, в школе я уже вообще ничего не делаю. Я так далеко обогнал всех одноклассников, что учителя просто говорят мне идти посидеть в библиотеке и почитать, что мне захочется.

— Правда?

— Ну да. И я прикидываю, может, я просто мог бы не ходить каждый день в школу, а иногда отправляться с тобой в Байя-Лабатре и помогать тебе в этой работе с отщипыванием устриц.

— Гм, я очень это ценю, но…

— Конечно, если ты захочешь. Может, ты не захочешь, чтобы я возле тебя болтался.

— Нет-нет, дело не в этом. Дело в школе. То есть, твоя мама бы захотела…

— Ее здесь нет, чтобы это подтвердить. И я думаю, что кое-какая помощь тебе бы не помешала. Я хочу сказать, щипать устриц — тяжелая работа. И, может, я бы тебе на ней пригодился.

— Конечно бы пригодился. Но…

— Тогда заметано, — говорит малыш Форрест. — Что, если я завтра утром начну?

Я не был уверен, правильно это или неправильно, но так мы и сделали.

На следующее утро я встал перед рассветом и приготовил легкий завтрак, а потом заглянул в комнату малыша Форреста посмотреть, проснулся он или нет. Он еще не проснулся, а потому я на цыпочках вошел и встал там, глядя, как он крепко спит на кровати Дженни. В своем роде он так на нее похож, что я ненадолго вроде как остолбенел, но потом взял в себя в руки, потому как, что бы там ни было, работу нам делать надо. Я наклонился его разбудить, но тут моя нога наткнулась на что-то такое под кроватью. Я посмотрел вниз — и будь я проклят, если это не кончик здоровенного тотемного столба с Аляски, который я ему послал. Тогда я нагнулся еще ниже, заглянул под кровать — и точно, там вся остальная ерунда: немецкий рог и арабский нож, по-прежнему в футляре. Выходит, он все-таки никуда их не выбросил, а прямо тут хранил. Может, он не особо много с ними играет, но по крайней мере держит их рядом с собой — и внезапно я начинаю что-то понимать насчет детей. Какую-то секунду мне хотелось потянуться и поцеловать его в щеку, но я этого делать не стал. Но мне ужасно хотелось.

В общем, после завтрака мы с малышом Форрестом отправляемся в Байя-Лабатре. Я наконец-то смог внести начальную плату за старый пикап, а потому мне больше не приходится ездить на автобусе. Но каждый день встает нешуточный вопрос, доберется ли пикап туда и вернется ли обратно. Я назвал машину Вандой в честь… гм, всех Ванд, которых я знал.

— Как думаешь, что с ней сталось? — спрашивает малыш Форрест.

— С кем? — спросил я.

Мы ехали по старой двухполосной дороге в темноте мимо разрушенных домов и фермерских полей — вперед к воде. Лампочки на щитке старого пикапа, «шевроле» пятьдесят четвертого года, светятся зеленым, и в их свете видно лицо малыша Форреста.