Вера Колочкова - Няня ищет мужа

— Ну ладно, пойду я, девочки… — уже более миролюбиво произнесла свекровь, почувствовав что-то в Ленином голосе для себя опасное, да и в Катином упорном молчании — тоже…

— Ага…Всего вам доброго, Вероника Владимировна, заходите, — проводила ее до прихожей Лена. — До свидания…

— Кать, ну так же нельзя! Глупенькая… — шлепнула слегка Лена сестру, проходя из прихожей на кухню. — Тебе ее не жалко, что ли?

— А вот ни капельки! А вот нисколечко! — встрепенулась яростно Катя. — Посмотри, как ей на пользу пошло! Прям шелковая сюда пришла! И даже с гостинцами внукам — в кои-то веки… И ты почти два месяца без ее показательных выступлений отдохнула. Что, разве не так?

— И все равно так нельзя, Катя! Она же ребятам не посторонняя, она же им бабушка…

— Да они о ней и не вспомнили ни разу! Тоже мне, нашла отмазку… Какая ты все-таки у нас тихоня, Лен! Ну нельзя, понимаешь, нельзя, чтоб на тебе отрывались! Как ты этого не понимаешь-то, господи?

— Кать, но враньем ведь тоже ничего никогда не добьешься… Надо, чтоб человек сам понял…

— Ага! Пока твоя драгоценная свекровушка чего-нибудь понимать научится, от тебя уже одни косточки останутся! Рожки да ножки! Ну, обещай мне, что будешь сопротивляться! А, Лен? Потихоньку, помаленьку…

— Ладно, ладно, — махнула на Катю рукой, рассмеявшись, Лена. — Ладно, обещаю…Вот со следующего ее прихода и начну сопротивляться, как ты говоришь, потихоньку… Договорились, милая моя сеструха-воительница? Защитница моя рыжая…

Нет, что за жизнь… Одни командировки сплошной чередой, поезда-самолеты да срочные съемки, да вечный форс-мажор… А что делать — сам захотел сбежать от прошлого. Вот и получай свой спринт до полного изнеможения. И начальство уже как-то попривыкло к его безотказности, ни дня продыху не дает: туда, Марк, надо срочно смотаться, сюда, о оттуда потом сразу в другое место, а потом опять туда же… А он просто устал. Измотался вконец. И не столько физически. Просто понял вдруг — никуда он от прошлого не убегает. Он бежит и бежит по замкнутому кругу, возвращаясь иногда в исходно-безысходную точку — вот в эту неухоженную заброшенную берлогу, и снова бежит из нее, как напуганный заяц…

Марк встал посреди комнаты, уперев руки в бока, оглянулся кругом. Да уж… Полный разгром и запустение из так и не распакованных коробок, узлов и чемоданов…

— Ну, что ты на меня так смотришь? Не нравится? — обратился он вслух к большой, увеличенной во много раз фотографии на стене. — Да мне и самому не нравится, знаешь…

Стало вдруг и в самом деле очень стыдно за пыльное запустение вокруг. Показалось даже, глаза женщины с фотографии в рамочке смотрят с легкой укоризной, будто спрашивают робко: «Ну? И зачем ты меня здесь повесил, на этой голой неприютной стене? Чтоб я целыми днями смотрела на все это безобразие, да?»

— Да я сейчас приберу все, ты погоди… — снова заговорил вслух, обращаясь к портрету и смущенно улыбаясь, Марк. — Ты не думай, я умею, я знаю, как…

Он подошел совсем близко, постоял, рассматривая внимательно фотографию и продолжая улыбаться. Надо же… И как только Сашке удалось этот ее взгляд в камеру поймать, вот что значит — профессионал… Просто необыкновенный взгляд. Испуганный и мудрый, осторожненько проникающий в душу, в самую ее сердцевину… И этот робкий, выхваченный объективом жест — волосы за уши. Прямо сердце сжимается судорогой — так и хочется подойти поближе, по голове погладить. Не от жалости, нет. Не было ничего жалкого ни во взгляде ее, ни в жесте — просто так хотелось, и все. И черт его знает, почему. Нет, конечно же, не похожа она на Настю. Показалось ему. Может, потому, что кожа на ее лице такой же первозданной чистотой светится, будто холодной родниковой водой только что умытая…Вот далась же ему эта родниковая умытость, господи! Сколько можно! Тоже, ценитель чистоты нашелся… В Насте он всегда по-особому ее, эту чистоту, ощущал, как бы нутром чувствовал, заочно, что ли… Настя-то умела ее от чужих глаз прятать. А у этой все на виду. Глупая какая… Нельзя же, нельзя, чтоб на виду, у нас ведь, знаешь, чистоты не любят… У нас любят, чтоб накручено-наворочено было побольше всяческого феминизма-стервозности, женской аляповатой яркости да пресловутой загадочности, которую всякая по-своему и понимает — так до одури порой в свои загадки заигрывается, что и сама уже ответов на них вспомнить не в состоянии…

Мотнув головой, Марк отошел от стены, снова неприязненно оглядел свое жилище.