Василий Аксенов - Ожог

Она отстранилась и вытерла лицо.

– Я Нина, никакая не Алиса. Что ты с ним сделаешь?

Вернее, пять глаз, ибо шестой, выбитый из строя капитаном Чепцовым, не шел в счет.

– Это еще что такое?! Кто такой?! – гаркнул в следующий момент следователь Борис. Гаркнул-то страшно, но в то же время опасливо покосился на Чепцова – что, мол, будем делать? Лишние свидетели не очень-то нужны, когда допрос выходит за рамки инструкций.

– Take it easy! – said Von Steinbok with a smile. – Stay where you are, guys!

He took off his overcoat and came into the interrogation room. The officers both were frightened. They found themselves without arms.

At the next moment Tolya was throwing a chair at Cheptsov and right away hitting another officer in the stomach.

It was done! After a while Tolya and Sanya were out the door and rushing down the road in a MGB car.

– Look! – Sanya said to Tolya with his husky voice. – They are trying to catch us!

– Never mind! – Tolya laughed. – Look here! My favorite candy! Dynamite!

Чепцов ничего не сказал своему товарищу, шагнул в коридор, крепко взял фон Штейнбока за плечи, повернул к себе спиной и так сильно ударил ногой в зад, что Толя покатился в глубь коридора мимо дверей, за которыми слышался звон посуды и голоса весело обедающих сотрудников. Вслед за Толей Чепцов швырнул и «сидор» с передачей. В «сидоре» что-то кокнулось – наверное, бутылка молока. Чепцов захохотал, захохотал, захохотал.

Открылась дверь в морозный день, в морозный день, в морозный день.

Конвойный солдат на ступенях патриархального особнячка прилаживал полковничиху Лыгер.

– Бедный мальчик, бедный мальчик, бедный мальчик, – улыбалась она красными губами…

– еле слышно прошептала Нина.

«Не зародилась ли она в тот морозный день, в тот морозный день, в тот мороз?»

– Я христианин, – сказал Куницер.

– Этого не может быть! – воскликнула Нина, как бы с испугом.

– Отчего же?

– Ну… ведь ты же частично еврей… и потом, и потом… это же дико… «христианин» – это что-то отжившее…

Куницер рванул галстук, задохнулся от злобы.

– Идиотка! Это ваш марксизм говенный – уже отжившее, а христианство только родилось! Всего две тысячи лет! Две тысячи всего! Две тысячи лет для Бога – ничто, а черт успеет двадцать раз сдохнуть!

– Как ты наивен, – прошептала Нина. – Бедный, бедный, бедный мой мальчик…

Больше не было уже сил терпеть! Приняла эстафету от мамочки! Сучья сердобольность, видно, у них в крови!

– И потом… и потом… – совсем уже еле слышно прошептала девушка, – христианин ведь не может так делать, как ты со мной…

Разряд электричества вдруг пронизал Аристарха. В грязном лифте дитя-обвинитель с мокрыми глазенками под надписью «хуй». Он протянул к ней руки:

– Милая, прости меня. Вот сейчас, должно быть, ты права.

За решеткой появилось удивленное лицо Аргентова.

– Ну, знаешь, Кун, на старости лет обжиматься в лифте! Ты неисправим!

…Они вошли. В захламленной и разветвленной на множество коридорчиков и тупичков квартире Аргентова было людно. Мало кто был знаком Куницеру из новых друзей его старого друга. Когда-то он не вылезал отсюда.

Вот здесь, на этой стене, они когда-то вычисляли этическую формулу социализма. В те времена, в конце пятидесятых, квартира тоже была полна, но все были знакомые, друзья, братья. «О, нашей молодости сборы, О, эти яростные споры, О, эти наши вечера!»

Нынешний знаменитый и солидный сукин сын в те времена казался московским метельным журавлем, сильным и

веселым. Он стряхивал снег и прямо с порога трубил о Кубе, о Фиделе, о Лестнице, о Яблоке, о Качке.

Здесь пел Московский Муравей. Квартира благоговейно затихала и даже пьяницы затыкали бутылки, когда он ставил одну ногу на табурет и упирал гитару в колено и поднимал к темному потолку свои уплывающие глаза. И он. Муравей, изменился, и он сюда уже не ходит.

Врывался космополит-пьянчуга Патрик Тандерджет с валютными бутылками. Толпой, заснеженные, румяные, входили грузины, предводительствуемые Нашей Девушкой, приемной дочерью горбатого Тифлиса. Переполненная жизнью, стихами и вином Наша Девушка тут же забывала своих грузин, чтобы подарить себя и другим, временно обездоленным, всему сирому человечеству. Входили литовцы-супермены и крепко рассаживались вокруг стола, не очень-то понимая, что вокруг происходит, но присоединяясь без сомнений к московскому братству новой интеллигенции.