Юлия Вертела: Черный шар

– А девочка жива?

– Вот уж не знаю. Скорее всего, ее отправили на Бобруйскую, а потом в Павловский интернат, ведь мы не занимаемся судьбой этих детей.

– Катя знала, где она?

– А зачем? – искренне удивилась врач. – От детей отказываются, чтобы не видеть их страданий и самим не страдать. Так зачем ей разыскивать ребенка?

Посетитель вышел из кабинета и, словно пытаясь еще за что-то зацепиться, слонялся по коридору. В распахнутых дверях ординаторской орудовала шваброй нянечка. Нил и сам не знал, что его толкнуло подойти к ней.

– Извините, – он снова набрался наглости. – Вы не помните ее?

Женщина отложила тряпку и внимательно посмотрела на фотографию.

– Конечно, помню, а что?

– Она погибла, – Нил вкратце рассказал о случившемся.

– Господи, – Анна Петровна, а именно так представилась нянечка, сняла косынку и вытерла руки. – Пойдем присядем.

Пожилая женщина повела его в тихий коридорчик со скамеечками. В отличие от заведующей, она вела себя по-свойски и документов не спрашивала.

– Вот здесь она все и стояла, в этом коридорчике у окна…

Нил посмотрел на философский факультет университета и подумал, что из этого окна она могла видеть его, идущего на стрелку Васильевского острова. Сколько раз, возможно, проходили они с Катей друг мимо друга, сталкивались в библиотеке, в университетском коридоре. Ему даже казалось, он припоминал ее – светленькую студентку с косой, – где-то виделись мельком, всегда рядом и никогда вместе…

Анна Петровна незатейливо повествовала:

– Я утешала ее, горемычную. Все стоит, вот как вы, у окна и плачет. Уж больно не хотелось ей от дочки отказываться. Вам, мужикам, это не понять, – нянечка смахнула ладонью слезу. – Она ведь ее уже к груди приложила. Мать-то все ей в личико смотрела, будто старалась навсегда запомнить, – нянечка поперхнулась. – А как стали документы оформлять на отказ, так попросила, чтоб девочку больше кормить не приносили. Решила ее больше не видеть. Иначе, говорит, увижу и не смогу подписать бумажки. Любое сердце надорвется от такого. Везут детей на каталке в палаты кормить, а она, как преступница, прячется в коридорчике. Дети голодные кричат – какая ж мать выдержит такую пытку? Кололи ей успокоительное, да разве уколами боль из души вытравишь? – Анна Петровна горестно продолжала: – Грудь ей перевязали, пила камфору в порошках, чтоб молоко пропало. Ходит по отделению этакий цыпленок, тощий, плоскогрудый, в бинтах, – не дай Бог кому такое пережить, – женщина перекрестилась. – Я ее и чаем отпаивала, и всяко успокаивала, жалко – молоденькая ведь еще. Роды тяжелые были, только в себя пришла, а тут такое горе навалилось. Девчонка совсем потеряла голову. Может, она бы и забрала дочку, да родственники не позволили… Свекровь хорошо помню – кровь с молоком. С врачами переговорила и сразу кинулась документы на отказ оформлять. На ребеночка даже не взглянула ни разу! Дед у них видный такой еврей, – Нил невольно улыбнулся, смекнув, что речь идет об Адольфе. – Как петух, вышагивал по коридору, с начмедом о чем-то договаривался, выхлопотал, чтоб Кате разрешили домой уйти и там долечиваться. По этому поводу прямо в коридоре митинг устроил. Мол, негуманно мать содержать по соседству с отказным ребенком, это нарушает права человека. – Анна Петровна тоже не удержалась от улыбки, вспоминая правозащитника. – Да оно и правильно. Ей бы лучше уйти из больницы поскорее. Так и решили: документы подпишет – и в тот же день ее увезут. Уговаривали хором: молодая еще, других нарожаешь, успеется. Муж-то у Катьки – производитель хоть куда, цветущий бугай, и с чего у них дети такие? – женщина недоуменно развела руками.

– А муж-то чего советовал? – переспросил Нил. Во всей этой истории Илья был ему особенно отвратителен.

– Да все они твердили одно: подпиши и забудь, все равно дочка ничего не понимает – дебилка. А Катька сначала плакала по ночам, а потом сломалась. Подписала, не глядя. Побелела, будто вся кровь из нее зараз вытекла. Хоть и много я тут всякого повидала, но Катю не забуду. Так и сказала я ей тогда: “От своих детей не отказываются. Сколько б ты потом еще ни родила, а эту девочку никогда не забудешь”. Я ведь женскую натуру знаю: больной ребенок, он во сто крат дороже здорового для матери, за него все сердце истерзается, все мы, бабы, жалостливые, а у Катьки душа чувствительная, сиротой жить – всякого натерпишься.

– Да, видать, и не смогла она забыть, – сказал Нил.

– А ведь Катя была у меня, – спохватилась Анна Петровна. – Года полтора назад приходила она к главному врачу узнать, где девочка лежит отказная, а после и ко мне заглянула. Она ждала второго малыша и вроде была довольна, но я по глазам поняла: мучается она, не забыла. Не знаю, нашла ли она тогда доченьку, свиделись ли они, да только жаль мне ее, горемычную. Иные, бывает, здоровых бросят и не вспоминают, сколько таких… Свалят свое добро на государство и забудут. Вот и вся история, – заключила нянечка, – да вот еще, забыла… Видела я те бумаги отказные мельком: в графе “имя ребенка” Катя тогда написала свое имя – “Екатерина”. Выходит, сама от себя отказалась, – женщина протерла лицо ладонями, словно стирая что-то нехорошее.