Денис Кудерин: Рассказы

Корольков щедро отсыпал гостю из подаренного мамой кисета с замысловато вышитым вензелем. Старшина стал неторопливо скручивать. Скрутил и не спеша прикурил от лучины. Но не уходил почему-то, а, наоборот, присел на топчан. Корольков отложил книжку.

– Я тебе, политрук, такую вот историю тебе хочу рассказать, – проговорил Полуянов, понизив вдруг голос до шепота и сузив неопределенного цвета глаза. – Только чур – никому ни слова! Считай, что это секретная информация!

– Могила, Егорыч. Ты меня знаешь – болтать не люблю, – Королькова, всегда подчеркнуто серьезного с боевым составом, солдаты за что-то очень уважали и держали за какого-то профессионального толкователя снов, психоаналитика, чуть ли не волшебника. Бойцы охотно делились с ним кто навязчивой идеей, кто кровной обидой на мир, начальство, бабу, кто просто желал излить ему душу, как священнику на исповеди.

– Вчера после рукопашной-то, – начал рассказ Полуянов, шевеля усами, как таракан, – когда уж стемнело, вышел я на поле боя с солдатами оружие подобрать, ну и медальоны там, документы, кой-какие личные вещи павших воинов. И отошел я от своих несколько в сторону. И такую картину увидел в сумерках. Иду я, значит. Снег, значит, тишина, воронки дымятся, тела лежат, пока неубранные, я брожу меж ними, автоматы и гранатки в холщевый мешок собираю, и вдруг вижу: с неба этакая серебристая дрянь спустилась! Вроде молнии – но не молния, а такая живая, бля, сороконожка, на хвост поставленная. Метров пяти ростом. И стала она, как и я, по полю перемещаться, и над трупами наклоняется, и как бы что-то от них откусывает, смачно так откусывает невидимое. Чешуйчатая такая зеркальная тварь, ходит себе и шелестит. И знаешь, жар от нее такой электрический исходит – не знаю, как объяснить, аж пронзило меня до костного мозга всего. Такая жуть меня, взяла, лейтенант. Я ведь с самого начала воюю, а такого ужаса еще не видывал, и не слышал даже о таком. Но я человек простой, до войны говночистом работал, ассенизатором, значит, книжек не читал, а ты ведь лейтенант, ученый, как-никак. Вот скажи мне, что я видел? Смерть это была или демон какой, как думаешь? – глаза Полуянова горели безумным огнем.

Корольков, оглушенный неожиданным рассказом старшины, не нашелся даже что ответить, а только пожал плечами.

– Или может, фрицы какое новое оружие испытывают? – предположил Полуянов.

– Это вряд ли, – пробормотал Корольков, – наша разведка была бы в курсе, наверное… Возможно, тут имела место галлюцинация или неизвестный научный феномен.

– Это как понять – галлю… какая еще, на хрен, иллюминация? Думаешь совсем трекнулся старшина? – тут он рассмеялся и заговорил уже другим тоном, спокойным. – Ну да ладно, лейтенант, не бери в голову-то! Мож привиделось пожилому человеку.

– Наверняка привиделось, Егорыч, – убедительно закивал Корольков. – И не такое видят!

– Вот-вот. Только почему снег в той зоне почти до прошлогодней травы весь истаял, а какой остался, тот посинел?.. Ну да ладно, хер с ним. Пойду я. Дел по горло. Я тебя вызову, когда отваливать-то начнем. – Он похлопал Королькова по плечу, сказал «бывай» и вышел, напевая себе под нос какую-то частушку про Гитлера.

Лейтенант потянулся к фляжке с остатками спирта и, не разбавляя, хапнул огненной жидкости. «Во сне проснувшись, помни, брат, что страх вернет тебя назад…» – всплыла в голове строчка из поэмы.

И тут он услышал вой самолета. Большого, явно не истребителя, не «мессера», а тяжелого бомбардировщика. Самолет, судя по всему, был подбит и падал: надрывный гул был предсмертным стоном умирающего механического чудовища. И падал он, казалось, прямо на землянку, в которой находился Корольков. Политрук лихорадочно вскочил на ноги, натянул на голову шапку и бросился к выходу, да не успел. Волна из снега и глины сшибла его и опрокинула навзничь.

Он успел увидеть на мгновение белый огонь, вознамерившийся пожрать его, а потом – слепота, глухота и пустота.

Кто-то тряс Королькова, настойчиво пытаясь вернуть его в состояние так называемого бодрствования, каковое априори обещало быть некомфортным, худым и гнилым. Там в реальности его ожидали ставшие до омерзения привычными жуткие вещи: война, тотальная несвобода духа и тела, нечеловеческая русская зима, запах портянок и смерти, страх, страх, страх. И потому открывать глаза категорически не хотелось. К тому же, в прерванном сне политрука осталось, как он чувствовал, нечто безумно важное, сейчас уже не подлежащее переводу в вербальный эквивалент, но еще каким-то чудом удерживаемое неким эфирным мизинцем за самый-самый мышиный хвостик.