Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

— Или договаривайте, или катитесь подальше!

— А не проще, не естественнее и так далее и тому подобное...

— Все! Мое терпение лопнуло!

— Минутку. Разве не было бы и так далее и тому подобное ездить по суше на машинах, а по морю на лодках? Тогда кили вторых легко бы скользили в воде, а колеса первых с тем же успехом крутились бы по земле!

— Но позвольте... Вы отдаете себе отчет?..

— Прицепились-таки! А ведь я чувствовал.

— И это вы называете прицепиться! Да я возмущен, во мне все кипит, я не верю своим ушам.

— Ей-богу, чувствовал. Но разве вы сами не вызывали меня...

— На откровенность? Всему есть предел. Уж не намерены ли вы?..

— Нет, не намерен, я просто отмечаю. И если вы вдумаетесь...

— Ни во что не собираюсь вдумываться и вам не позволю... Нечего сказать, дал втянуть себя в историю: этот субъект обыкновенный... обыкновенный подстрекатель...

— Замолчите, вы меня погубите. Беру свои слова обратно.

— Слишком поздно! Мой долг заявить на вас куда следует, разоблачить вас... разоблачить...

— Сколько угодно — хоть раз обличайте, хоть десять! Ах, умри Самсон с филистимлянами!

(Ну и ну! Никогда не знаешь, на какого психопата наскочишь!)

Перевод Е. Солоновича

Идут... Идут... Нет, не идут, быть не может, еще не время. Но если не идут сейчас, придут потом, неизбежно. Черт возьми, но ведь это случится с каждым, не только со мной. Да, безусловно, но у других все иначе. Почему иначе? Вот это и следует выяснить, и не из праздного интеллектуального любопытства а (какое мне дело до самой по себе проблемы и до чужих ощущений?), а для того, чтобы по возможности соотнести себя с другими. Что ж, попробуем тут разобраться; надо обязательно и притом срочно придумать, как мне встретить смерть. Начнем все сначала. Итак, я рассуждал следующим образом: чем отличается ожидание (смерти) у всякого человека от ожидания смерти у приговоренного, каковым являюсь я? Разумеется, сказал я себе по зрелом размышлении, разница в том, что первый не знает, когда и каким образом он умрет; поэтому достаточно мне привести себя в состояние незнания, чтобы страх отступил. Следуя этой логике, я поручил моему адвокату сделать все, что в его силах, не ставя, однако, меня в известность. И действительно, я по сю пору не знаю, было ли отклонено ходатайство о помиловании, а если да, то на какой день назначена казнь или по крайней мере как она будет происходить: скажем, если в этом государстве казнят на электрическом стуле, адвокат мог бы добиться моего перевода в другую страну, где я умер бы на виселице или как-то еще. Для этого мне бы следовало быть во всеоружии. Но я отнюдь не во всеоружии, я давно уже заметил, что мои рассуждения наивны. Заметил, но не знаю в точности, почему это так. Почему же? Рассудим еще раз. Новое мое рассуждение сразу дает следующий результат: прежние рассуждения были наивны потому, что... забыл главную причину (это со мной теперь случается). Перейдем ко второй: они были наивны потому, что воображаемый или, если хотите, предположительный срок жизни любого человека иной, чем у приговоренного к смерти. И если другие могут надеяться, сообразно естественному ходу вещей, умереть через долгие годы, я никоим образом не могу на это надеяться: с помощью разных там отсрочек, апелляций и исключительных обстоятельств я протяну еще от силы год или два, а потом... В общем, я в положении больного раком, которому врачи отвели приблизительный, но в любом случае недолгий срок жизни... Чушь! Выходит, достаточно предположить, что смерть еще далеко, — и будешь спокоен; напротив, достаточно предположить, что она близка, — и начнутся волнения, тоска, отчаяние? А как же старики, у которых мы так часто наблюдаем безмятежное ожидание смерти? Ладно, старикам помогает природа, притупляющая восприятие. Ну а больные раком или другой неизлечимой, быстротекущей болезнью? Я никогда не мог понять, как эти-то в состоянии жить или, точнее, умирать; тем не менее они живут и умирают. (Впрочем, и сам я, как ни мучаюсь, как ни ломаю себе голову, а все-таки живу и в конце концов умру, даже если не придумаю, как встретить смерть; и все же я в отчаянии, в полном отчаянии, а у них так бывает далеко не всегда; я во власти ужаса, смятения...) Помню, у нас в деревне был один человек, у него от раны на ноге сделалась гангрена, и ему нельзя было отнять ногу, сердце бы не выдержало, это было бы все равно что убить его на месте. Вот он и существовал так, в бушующем пожаре и тлении, с каждым днем, с каждым часом поднимавшимися все выше, за их продвижением все могли наблюдать (в том числе он сам!). И как, вы думаете, он себя вел? Метался, богохульствовал, предлагал свою душу дьяволу или, на худой конец, молился? О, если бы он умел молиться, ему было бы легко. Нет, ничего этого он не делал; он лежал и ждал, пока чудовище постепенно сожрет его внутренности и напоследок — сердце. Однажды он послал за всеми родственниками, за всеми почтенными людьми в деревне, чтобы с ними проститься, он обнимал их, целовал, желал им всяческого добра; во время одного из таких посещений он поднял одеяло, приоткрыл ногу и без особого гнева, без нетерпения, почти без обиды сказал гангрене: «Ну, давай же...» Вот скажите, как такое могло случиться? Я бьюсь над этим, я должен это узнать; хотя, даже если и узнаю, толку не будет. Да, секунду назад меня привлекала возможность сделать окончательный вывод насчет моих прежних рассуждений: они были наивны по самой сути своей, именно потому, что были рассуждениями, — никто и никогда, как бы ни старался, не сможет войти в положение другого или даже представить себя на его месте. Одни только рассуждения не могут подготовить к встрече со смертью, они разве что могут привести к самоубийству, а это совсем другая вещь, прямо противоположная. Вот такой вывод у меня напрашивался; но сейчас, как раз сейчас возникла ужасная мысль. Да, ужасная: мне, возможно, придется обнаружить сокровенную подоплеку ожидания смерти в одном случае и в другом... Страшно объяснить, что я имею в виду, но необходимо: быть может, невиновный и виновный ждут смерти по-разному? О Боже, но если так, мне не будет спасения, ведь я виновен, я убил! Не будет спасения не от самой смерти, которая не так уж страшна, а возможно, и не существует вовсе, но от моего ужаса, страха перед нею, который более чем реален. Ночи превратились для меня в нескончаемую цепь кошмаров, я боюсь заснуть, потому что они могут прийти с минуты на минуту: воспользуются тем, что меня сморил сон, и войдут, крадучись, тихо (я видел такое в одном фильме). Может быть, накануне вечером они сядут ко мне на кровать, расскажут какую-нибудь похабную байку, начнут расспрашивать о моих связях с женщинами... Войдут и скрутят руки, прежде чем сказать, что час настал... Еда стала для меня отравой, мир перевернулся с ног на голову, всякое мое ощущение, всякое, даже малейшее удовольствие омрачены угрозой, можно сказать, выхолощены, надо всем нависла черная тень, повсюду гнездится тревога, каждое мгновение приносит адские муки, каждое мгновение — это капля яда, которую я должен проглотить и глотаю только ценой напряжения всех сил, свет причиняет мне боль, а тьма такая густая, удушливая, угрожающая... все, что я вижу, либо чуждо мне, либо ранит в самое сердце. Пытке, которую я терплю, нет имени и нет конца, ибо я должен умереть, потому что приговорен к смерти! Ах, кто и когда сможет понять значение этих слов, не будучи приговорен к смерти? Конечно, пытка эта — без конца: ведь, когда наступит смерть, пытка продлится и по ту сторону, или же сама смерть станет для меня вечно длящейся мукой. Господи, как так можно жить, как так можно умирать? Быть может, я должен надеяться на прощение, тешить себя упованием на будущую жизнь? Да, это, возможно, и есть верный путь, но беда в том, что никто его мне не укажет, если он уже не начертан в моей душе. А он там не начертан: я не надеюсь на прощение, потому что не верю в того, кто должен мне его даровать; и потом, я могу и хочу молить не о будущей жизни, а о настоящей. Я должен решить мою проблему здесь и сейчас, сию минуту, немедленно. И у меня нет другого пути, кроме как... Это нелепый, безумный путь: ведь я убил, убил пятнадцатилетнюю девочку. Но другого пути нет. В общем, я должен убедить себя... Но ведь я убил, действительно убил пятнадцатилетнюю девочку! Я должен убедить себя в том, что невиновен. Это будет трудно, невозможно, я знаю; и все же я должен попытаться сделать это, или хотя бы доискаться, зачем я так поступил, или по крайней мере... Кто знает, если я восстановлю в памяти, как все произошло, то найду, быть может... Что найду? Как говорится, если не оправдание, то объяснение? Пусть так: если не объяснение случившегося, то объяснение меня самого, то есть откуда что взялось и откуда берется то, другое, третье... О Боже (вернее, о негасимый светоч моей души), помоги! Я слышу шаги за дверью: успею ли, дадут ли мне время?