Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Со временем, правда, мне это удалось, но прежде, не рассчитывая, что она придет ко мне в гостиницу, я вынужден был снять квартиру, более или менее придав ей вид любовного гнездышка, а главное — таким-то образом объяснить причину столь длительного пребывания в городе. В публичной библиотеке хранились рукописи покойного поэта, местной знаменитости, и, пока суд да дело, я и впрямь занялся их изучением.

Наконец-то все было готово и великий день назначен. Перед тем как покинуть гостиницу, я изо всех сил дунул в последний раз на свою паутинку, забившуюся в судорогах, и припечатал ее к потолку.

Она явилась точно в назначенный час. Была взволнованна, чуть подавленна, но уже готова на все, и, пожалуй, счастлива (что от нее и требовалось). Ее волнение было совершенно естественно. Я до сих пор не знаю, оказывалась ли она прежде в подобных ситуациях.

Шел дождь, смеркалось; напряженные, мы молча смотрели на мокрые поля, потом задернули шторы из искусственной камки и зажгли свет — я позаботился о том, чтобы он был как можно ярче. Последовала обычная подготовительная стадия, на протяжении которой я старался не потерять голову, ибо дальше, повторяю, обставленное со всей торжественностью, должно было состояться пресловутое открытие или демонстрация — причем отнюдь не во время сумбурных любовных упражнений. Итак, мы начали раздеваться, каждый сам по себе, в трех шагах друг от друга, все еще храня молчание. Я был во власти странных чувств, не очень-то поддающихся определению, болезненных из-за их остроты и агрессивности, сливавшихся в одно, бесстыдное и при этом безысходное. Составной его частью, несомненно, было лихорадочное упоение человека, дождавшегося решающей минуты, события, которое он давно подготавливал и от которого ждал наивысшего, наижесточайшего в жизни удовлетворения; к этому чувству примешивался и стыд, стыд физический, стыд за свое тело, ведь я ее любил, и потому, да и не только потому, стыд за то, что я собирался проделать; и еще, словно этого было мало, что-то среднее между усталостью и внезапной опустошенностью, отчего мне казались бесполезными, бессмысленными все мои уловки, все мои мучения, мои трагикомические страсти под аккомпанемент этого дождя, в этих сумерках... Но ничто не могло поколебать меня, ибо я ее не только любил, но и ненавидел. И вот с наслаждением садиста я смотрел, как она стягивает через голову платье.

— Потуши свет, — не гляди на меня, — попросила она.

Ну уж нет! Послушайся я ее, какой эффект был бы от моих действий, какой смысл в столь долго вынашиваемом плане? Я решительно покачал головой, стараясь придать своему лицу пылкое выражение, дабы она приняла мой отказ за проявление неукротимой страсти. Она не смотрела на меня, но все поняла, погрозила мне пальцем — огорченно, а может, шутливо, и продолжала раздеваться, упорно отводя взгляд. Не исключено, что ей льстило мое бесстыдное возбуждение. Вот из пены белья показались ее ослепительные длинные руки. Еще миг — и она стояла передо мной совсем голая. Я раздевался медленнее, но наконец, со своим сверкающим протезом, тоже остался в чем мать родила.

Наступила долгожданная минута. Она делала вид, что возится с какими-то застежками, обдумывая, скорее всего, как бы скользнуть в постель, не оборачиваясь. Но мне-то важно было, чтобы она обернулась, стала лицом ко мне. Я ласково окликнул ее, она сделала полуоборот, закрыла грудь рукой и робко, слегка вопросительно посмотрела на меня. Я молчал — и она снова отвернулась, понурившись.

Вот тебе раз! Да как же так?! Я был в замешательстве, я ничего не понимал: возможно ли, чтобы она не заметила моего протеза, притягивавшего взгляд своим блеском? Впрочем, кто его знает. В любом случае она не должна была, не могла так легко отделаться, не имела права оставить меня в дураках. Я снова позвал ее.

— Ну? — тихо сказала она, не оборачиваясь.

— Ты что, не понимаешь? — воскликнул я, не умея скрыть нетерпение. — Повернись, да повернись же, я хочу смотреть на тебя, любоваться тобой, хочу...

Она нервно повела плечом, вздрогнула и повернулась ко мне лицом: теперь она пристально смотрела на меня — прямо в глаза, не думая о том, как бы прикрыться. Она действительно была очень красива, только плечи немного угловаты. В своей, казалось, выжидательной позе она даже отдаленно не напоминала женщину, предоставляющую себя взору любовника.

— Дура чертова! — закричал я, давая волю ярости. — Ты что, не видишь, не видишь? Да как ты смеешь!.. — Я словно обезумел. — Думаешь, тебе позволено унижать меня, отнимать то немногое, что у меня осталось, мою последнюю ценность, пусть отвратительную, пусть страшную?