Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Я упал с облаков на землю, я был в отчаянии, я мечтал — наивный человек! — вернуть ее во что бы то ни стало. В конце концов, видя ее непреклонность, я не смог придумать ничего лучше, как разбудить среди ночи имярека телефонным звонком и вызвать его с холма, где он жил, в город: нам необходимо, сказал я, обсудить по секрету чрезвычайно важное дело. Мы знали друг друга в лицо, не более того, и, даже если при ближайшем рассмотрении имярек не произвел на меня впечатления гиганта мысли, он моментально сообразил, чего я, безумец, от него хочу. Хотел же я помощи, черт возьми, надеясь услышать от соперника, который пусть и разлюбил сам (он сразу в этом признался), однако все еще владел ключом от ее сердца, что, по его мнению, делать, есть ли вообще у меня шансы на успех — и так далее в том же духе. Глупость, конечно, извинительная для прошлого века, типичное «сидение у вражеского очага», нечто среднее между отчаянием и напыщенностью, даже рыцарством, в этом я весь.

Сколько красивых слов он наговорил! Ему они, вероятно, доставляли удовольствие, но не исключено, что и мне тоже. Красивые слова — ничего больше, — как будто протезная нога может вдруг превратиться в здоровую! Девушка была непреклонна, ей ничего не стоило избегать меня, ну а я... рано или поздно все проходит. Впоследствии она нашла себе обеспеченного мужа, и теперь у нее внуки.

«Значенья, впрочем, это не имеет», — как сказал один поэт. Вернее, имеет лишь в том смысле, что таких девушек было у меня потом много (таких, которые вели себя подобным образом).

Однако ближе к делу. Соблаговолите запомнить: у меня деревянная нога и я ненавижу женщин.

Через сколько гостиничных номеров прошел я в своей жизни! Они — свидетели моего одиночества, моей тоски, моей несчастной доли. Работать, делать что-нибудь — не для меня, тем более что я, к счастью, богат. Так вот, в одном из этих номеров у меня возник грандиозный план.

Гостиница находилась в небольшом провинциальном городке, и я задыхался от скуки; стояла невыносимая жара, в моем номере буквально кишели блохи. Почему я застрял там — одному Богу известно, но, скорее всего, потому, что не знал, как всегда, куда податься, да и не существовало такого места, где не поджидали бы меня жара, блохи и что-нибудь подобное. Целый день, а в особенности вторую его нескончаемую половину, я валялся голым на постели, приняв посильные меры против кровожадных насекомых; просматривал газеты, время от времени силился читать какую-то книгу, но по большей части созерцал беленый потолок, благодаря чему обнаружил вскоре свисавшего оттуда паука, которому, собственно, и обязан своим планом.

Впрочем, не столько самому пауку, сколько его следу— тончайшей, не более тридцати сантиметров длиной ниточке, за поведением которой, бьюсь об заклад, мало кто имел случай наблюдать. Я сознательно употребляю слово «поведение», ибо нить моего паука явно была одушевленной. Стоило мне легонько подуть или присвистнуть — и она начинала трепетать, шевелиться, извиваться. Да нет, ничего этого не было нужно, никакого, даже самого ничтожного колебания воздуха, — она и так ни на миг не замирала. При той адской жаре, когда летний воздух совершенно неподвижен, я еще проделывал всевозможные опыты: задраивал дверь и окно, затыкал щели одеялами и одеждой, но нить продолжала подпрыгивать и дрожать, разве что не так неистово. Стоило мне среди ночи неожиданно включить свет — она тут же вздрагивала. Это была страдающая душа — вот что это было, или, вернее, душа, которой кто-то причинял постоянную муку, и мне было приятно воображать, что этот кто-то — я. Неважно, что речь шла всего лишь о тонкой паутинке — наконец-то я чувствовал себя властелином. Между нами происходил своеобразный обмен посланиями: мое дутье было неумолимыми вопросами, ее корчи — беспомощными ответами, тщетными попытками избежать мучений, ужасов, бессильной мольбой. Да, я имел власть над этим, с позволения сказать, существом, имел право миловать и казнить; мог безжалостно усилить выдох и пригвоздить ее к потолку, мог совсем убить. Если ее дрожь не прекращалась даже при полном безветрии, разве это не означало, что причиной тому мое дыхание; она словно угадывала во мне своего палача!

От этих мыслей до упомянутого выше плана оставалось сделать всего лишь шаг, да и план мой был предельно прост: я собирался, воспользовавшись своей ущербностью как орудием мести, ошеломить какую-нибудь особу, заставить ее страдать, оскорбить в самых нежных чувствах, нанести незаживающую душевную рану и таким путем отомстить всем женщинам сразу. Иными словами, влюбить ее в себя до безумия, а потом неожиданно открыть или показать ей протез — предмет моего унижения. Конечно, это жестокий удар, ведь, несмотря на всю свою любовь, женщина не в силах смириться с неполноценностью дорогого ей человека (теперь я уже убедился, что это не совсем так). Вот тогда отпраздновать победу.