Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

А теперь перейдем от смутных фантазий невысокого полета к реальности. Так вот, Мария Джузеппа, чья внешность и отдельные недостатки характера описаны в том рассказе вполне достоверно, была святой. Тот, кто сказал: в чистой душе ищу себе приюта, пожалуй, лучше места вовек не нашел бы. Когда я ей говорил, что она безобразна, она отвечала, ничуть не смущаясь: такой меня создал Господь. Хотя она иногда и повторяла то, что внушал ей поп, но верила искренне, без корысти и расчета, которые так осквернили католическую религию. Мало того: она верила в неупокоенные души, в полночных призраков и прочую ерунду, выдуманную теми, кто горазд был посмеяться над ней. Не истолкуйте мои слова превратно: эта святая простота, можно сказать, агнец божий, не была невинна в том смысле, какой вкладывают в это понятие русские. Мария Джузеппа была такой не от недостатка ума, не от невежества, а из природной добродетели, что свойственна поэтам и служит мишенью для насмешек толпы. Мир представлялся Марии Джузеппе волшебным калейдоскопом, и для нее в этом мире не было ничего невозможного. А в глазах моей твердокаменной родни ее чистосердечие было синонимом мракобесия «беспросветной тупости», слепого и рабского подчинения воле духовника и всех, кто «кровно заинтересован в невежестве народа», препятствия «на пути к прогрессу цивилизации», попрания «элементарных норм гигиены» и уж даже не могу придумать, каких еще пороков. Словом, мои сородичи полагали, что такие существа, как Мария Джузеппа, из-за суеверного страха перед геенной огненной не способны рационально мыслить. Мне жаль вас, мои дорогие, вы не поняли, что Мария Джузеппа никому и ничему не подчинялась, кроме как установленному ею самой внутреннему закону, вы даже не заметили, как ваш запутавшийся в рационализме рассудок покорило простое сияние ее прекрасной души, и раз уж на то пошло, с неуловимым торжеством отмечаю я, беспросветно тупы оказались вы, а не она.

Да и сам я не лучше... Близкое знакомство с этой женщиной должно было научить меня хотя бы сдержанности и смирению, ибо они — верные спутники душевного покоя. Однако внешние недостатки помешали мне увидеть ее истинную суть, а может, дело просто в моем всегдашнем неумении совладать с собой. Нет, все-таки надо исповедаться до конца: есть в этой истории нечто еще более зловещее, греховное, чем может показаться на первый взгляд. Она жила у нас лет девять или десять, и в конце концов — каюсь, безоговорочно каюсь — мы ее просто-напросто выгнали. Под каким предлогом — совершенно не важно, даже если привести в свое оправдание тот довод, что качества людей должны оцениваться прежде всего с позиции совместимости в общежитии. Ну да, кажется, она слишком много времени уделяла церкви — в ущерб дому. Отец был что-то не в настроении, но главная вина, разумеется, на мне, ведь это я подливал масла в огонь. Для чего? В том-то и вопрос. Спору нет: недостатки Марии Джузеппы в тех обстоятельствах, при которых мне пришлось с ними столкнуться, вполне могли раздражать до крайности. В результате дома сложилась невыносимая обстановка — тоже не спорю. Но, как я сказал, есть еще кое-что... хотя сейчас мне трудно об этом говорить. Я думаю, всем, и в особенности молодым людям, знакомо то состояние нарастающего возбуждения, которое вот-вот выплеснется наружу; ты прекрасно отдаешь себе в этом отчет, но и пальцем не шевельнешь, чтобы как-то унять свою нервозность или хотя бы заставить себя более трезво смотреть на вещи; напротив, ты упрямо следуешь этим путем, испытывая некое сладострастное, прямо-таки порочное любопытство: а что будет, если накалить до предела обстановку или довести человека до крайнего возбуждения (об этом порочном любопытстве, если не ошибаюсь, уже писал Манн); с одной стороны, ты жаждешь новых ощущений, с другой — бросаешь вызов здравому смыслу, не все же ему подчиняться, иногда можно пойти и наперекор; при этом тобою движет весьма ограниченная эгоцентрическая, самодостаточная логика, столь решительно оправдывающая все твои действия, что ты цепляешься за нее, сознательно погружаясь все глубже в трясину самообольщения. Ты, повторяю, отлично понимаешь, что вмешательство извне какой-нибудь чистой и светлой души спасло бы тебя от твоей собственной жестокости — я уж не говорю, по отношению к другим, а к себе самому, — однако не сделаешь и шага к такому сближению, поскольку в тебе изначально заложено недоверие (опять-таки порочное) ко всему благородному, доброму, справедливому и, руководствуясь этим недоверием, ты внушаешь себе, что оценить чью-то духовную чистоту значило бы впасть в новый самообман. Видите, как много слов мне понадобилось, чтобы хоть приблизительно обрисовать природу владевшего мною в тот период чувства. Теперь я вспоминаю, как Мария Джузеппа долго плакала там, за дверью, а я торжествовал и одновременно трясся как в лихорадке. Такая жестокость хозяев, которым она столько служила верой и правдой, должно быть, показалась ей необъяснимой, и тем не менее она примирилась с нею, потому что в конечном итоге считала власть и права хозяев законными и непререкаемыми. Однако в доме остались ее вещи, и это наверняка приводило привыкшую к порядку и методичности Марию Джузеппу в полнейшее замешательство.