Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Хоть бы одной из девиц нашего отдела взять да и улыбнуться мне в намек на годовщину! Так, нет же, ничуть не бывало. Одни заняты укладкой — по типу материала, размеру и расцветке — чулочных поясов, лифчиков, комбинаций, трусиков и по моделям — мини, миди, макси. Другие ждут, пока клиентки в кабинках с недоумением пытаются втиснуть свои округлости в 85В перед тем, как смириться с необходимостью в 9 °C. От шелка к нейлону, от полиамида к хлопку, от вискозы к эластану, так и дурачились продавщицы мои, ни малейшего внимания не обращая на мою персону. Это их работа, скажете вы. Ну, да, конечно, само собой разумеется.

На стеллажах, прямо посредине торгового зала, высилась гора трусов. По внешнему виду выпущены они были еще в довоенную эпоху и пришло время их выбросить, но я пустил их в распродажу под вывеской — Шарм минувшей эпохи . В преддверии зимы были здесь, конечно же, и на подкладке из мольтона, и из нераспускающегося трикотажа, и упрочненные эластином — на любой вкус, любого размера…

Время было раннее, торговые залы пустовали. Радуясь перспективе освобождения от залежалого товара и ткнув пальцем в нагромождение вышедшего из моды белья, я обратился в никуда: «Вот закончим с этой грудой и займемся свежачком!» Лучше бы я эту шутку, черт бы её побрал, не выговорил. Не видел я, что как раз в то самое время, в занятой почему-то без моего ведома примерочной кабинке некая дама, скажем при телесах, терзала бедный лифчик размера 110D, напоминавший по виду небольшой гамачок. Кабинки отгораживались полотняными занавесками, тирада моя ускользнуть от неё не могла, жест же мой, указующий на истинный предмет восторга, остался дамой незамеченным. Прикрыв грудь шторой, она высунула наружу растерянную физиономию:

— Груда? Любезность ваша мне адресована?

Я застыл, парализованный размахом грядущей катастрофы. Дама ни в жизнь не поверила бы, что усмешка моя целилась не в неё. Вместо того, чтобы увязнуть в объяснениях — искренние, они лишь усугубили бы её досаду — я оставался безмолвным. Она же принялась поносить и оскорблять меня, обзывая тайным поклонником эротики. Ей, видите ли, было невдомёк, какого черта в отделе женского белья торчал какой-то там мужчина, обещала поговорить об этом со своим кузеном, оказавшимся ни кем иным, а директором этих самых Галерей . Мсьё Дюпла потребовал, чтобы я принес мадам, его кузине, свои извинения. Не чувствуя за собой ни малейшей вины, я не стал подыскивать подобающих слов, которые ровным счетом ничего бы не изменили. И потом, мне казалось, что извинения должны были быть вынесены в мой адрес — я и так унижен согласием своим, при моей-то ученой степени, на дерьмовую эту работёнку, где, к тому же, беспричинно обвинялся в недостатке воспитания. Пускай, ступенька мсьё директора на иерархической лестнице располагалась и выше моей, но я себя с ним, хотя бы по благородству, оценивал ровней. Он потребовал от меня следовать за ним, я же просил предоставить мне перед тем, чтобы собраться с мыслями, чуточку времени.

Унижение и учинённая выволочка казались мне незаслуженными и несносными. Основным поводом молчанию моему являлась несокрушимая воля к сопротивлению скверным манерам… и ничего более! Я схватил по швам трещавший от бредовых моих идей дипломат и с достоинством, насвистывая и неспешно лавируя между отделами, принялся прохаживаться по проходам торгового центра. Давненько я не осмеливался извлечь на свет божий звезды, цветочную амбру и залитые полдневным солнцем пляжи. И стало страшно вдруг, что море окажется не в состоянии затмить собою те деликатные вещицы отдела, что лучше всего продаются лишь потому, что они из Парижа. И поди ж ты узнай, отчего любая тряпка из «блистательного» города обладает столь загадочной притягательностью для женщин. Вот и производят их с радостью, эти неизменно «восхитительные, очаровательные, волшебные, бесподобные» выдумки и причуды из Парижа в каком-нибудь Рубэксе или на Тайване. Отдел же в течение двух лет, мною ему в жертву принесённых, впечатляющие результаты по их продажам выдаёт.

Я вдохнул полной грудью и заявил себе самому, что отныне это не моё. Мне требовался моральный отпуск. Директор ждал меня у себя, в то время как я стоял перед тамбуром, ведущим на свободу. Со словами прощания повернулся я в последний раз в сторону неблагодарной публики, готовой через несколько минут заполнить все ходы и выходы и, спустя мгновение, очутился на улице, как если бы вышел за пачкой сигарет. Только я не курю, а вот в Галереях меня больше никто не увидит!