Франсуаза Саган - Приблуда

Он сопротивлялся, он мог бы сопротивляться еще долго, если бы вещь, которую он так крепко держал, не обмякла и не отяжелела, сделавшись в своей беспомощности еще более мерзкой, чем была в неистовстве. До сих пор он все время утыкался лицом во что-то черное, блестящее, пахнущее брильянтином, – в голову пижона. Когда тот упал, в глаза Герэ ударил свет, он заморгал и только теперь услышал шум и вопли, разносившиеся по бару, они показались ему шаржированными, опереточными. Его кто-то толкнул, он прильнул к стойке, из носа снова шла кровь; он видел, как люди суетятся над чем-то, лежащим на полу, этим чем-то оказался пижон, Герэ узнал его по остроносым, чересчур блестящим ботинкам – ботинкам, бившим его, когда он лежал у двери. Коренастый, только что зверски выкручивавший ему пальцы, вроде бы не сердился больше на него и тянул его к двери. Им пришлось посторониться и уступить дорогу двум неизвестным с перепуганными лицами, они тащили за руки и за ноги его противника, голова у того была безжизненно запрокинута. Герэ увидел его горло, пересеченное отвратительным красным следом. «Может, я его убил?» – подумал Герэ рассеянно и даже не испытал смущения.

Дверь распахнулась, утренний воздух Герэ вдохнул, как ему показалось, во сне, столь же неправдоподобном, как и вся эта ночь.

Он услышал голос Марии: «Что, дуба дал?» В вопросе не прозвучало ни страха, ни ра-дости. Еще он услышал, как коренастый сказал: «Сматывайся». Герэ потер себе пальцы, не понимая, отчего они так закоченели. Он давеча не ошибся: в самом деле пахло деревней… Он поделился своим ощущением с Марией, которую в утреннем свете видел совсем отчетливо: усталое лицо, гладкий лоб, чуть брюзгливое выражение – и Мария в кои-то веки признала, что он прав, а поскольку он не отставал, согласилась даже, что пахнет сеном…

Он лег на вышитую постель и мгновенно заснул, даже не почувствовал, как Мария расшнуровала ему ботинки и сняла смокинг. Проснулся в одиннадцать с пересохшим ртом и не сразу понял, где находится. Сквозь металлические жалюзи образца 1930 года проникал свет, и первое, что он увидел, был смокинг на плечиках, зацепленных за шпингалет, смокинг медленно поворачивался, будто человек.

Платье Марии лежало на полу, на темной ткани выступали бурые пятна запекшейся крови. Герэ лежал полуобнаженный, подложив руки под голову, и с любопытством оглядывал незнакомые стены и разбросанную перепачканную одежду, носившую следы ночного происшествия. Впрочем, он помнил немногое, а потому повернулся к темной массе на другом краю постели, чтобы расспросить ее; однако то, что он принял за спящую Марию, оказалось лишь грудой одеял, сваленных в темном углу. Герэ забеспокоился, сел, прислушался и различил наконец тихие звуки радио за стенкой. Приободрившись, он встал на ноги, но слишком резко, потому что тотчас испустил стон: видать, накануне ему таки переломали кости. Он увидел себя в зеркале, в большом зеркале шкафа, и передернулся от отвращения: Мария оставила на нем на ночь длинные трусы, но торс и ляжки были покрыты жуткими черными синяками, нос покраснел и распух справа, верхняя губа тоже.

«Чудная какая-то драка», – подумал он и самодовольно улыбнулся. Затем заглянул в гостиную и на пороге остановился. Мария неподвижно сидела на диване из русской кожи лицом к стеклянной двери, раскрытой в пустующий садик, она курила, положив руку на радиоприемник, чуть сощурив глаза. Герэ представилась редкая возможность понаблюдать за ней, пока она его не видит, редкая возможность увидеть ее естественной, хотя она никогда не бывала ни деланной, ни фальшивой. И ему подумалось, что он подглядел тайну, потому что при нем у нее было совсем иное выражение лица. Сейчас она выглядела грустнее, задумчивее, неопределеннее… Герэ взял с кровати рубашку и накинул ее на спину; Мария частенько посмеивалась над его глупой целомудренностью.

Покашляв, радио заиграло музыку, которая показалась ему торжественной и сентиментальной одновременно, его появление босиком под эту воскресную музыку выглядело смешным; Мария и в самом деле вздрогнула, опустила ноги на пол, выпрямилась, словно не ожидала его увидеть.

Они посмотрели друг на друга, вежливо друг другу улыбнулись. Он почему-то чувствовал себя смущенным, и она, казалось, тоже. Но отчего?

– Проснулся? – спросила она. – Ну и хорош же ты… Ну-ка покажись…

Герэ стоял перед ней, как на медосмотре. Она раскрыла ему рубашку и ощупывала ребра, мышцы ног, лопатку опытной бесстрастной рукой. Иногда она присвистывала, разглядывая какой-нибудь особенно черный синяк, и спрашивала: «Здесь больно? А здесь?» Он благодушно подставлял свое тело для осмотра. И был в восторге от ее внимания. Трудно было определить, вкладывала ли она в свои движения чувства матери или барышника, но он, безусловно, ощущал прикосновения женщины, ухаживающей за своим мужчиной после драки. И когда она его отпустила, бесцеремонно похлопав по боку, он вздохнул с огорчением.