Вариации
1
Говоря в упор, мне уже пора закрывать сезон.
Запереть на ключ, завязать на бантик,
Хлопнуть дверью, топнуть, терпеньем лопнуть и выйти вон,
Как давно бы сделал поэт-романтик.
Но, пройдя сквозь век роковых смешений, подземных нор,
Костяной тоски и кровавой скуки,
Я вобрал в себя всех рабов терпенье, всех войск напор,
И со мной не проходят такие штуки.
Я отвык бояться палящих в грудь и носящих плеть
Молодцов погромных в проулках темных.
Я умею ждать, вымогать, грозить, подкупать, терпеть,
Я могу часами сидеть в приемных,
Я хитрец, я пуганый ясный финист, спутник-шпион,
Хладнокожий гад из породы змеев,
Бесконечно длинный, ползуче-гибкий гиперпеон,
Что открыл в тюрьме Даниил Андреев.
О, как ты хотел, чтобы я был прежний, как испокон, —
Ратоборец, рыцарь, первопроходец!
Сам готов на все, не беря в закон никакой закон, —
О, как ты хотел навязать мне кодекс!
Но теперь не то. Я и сам не знаю, какой ценой,
Об одном забывши, в другом изверясь, —
Перенял твое, передумал двигаться по прямой:
Я ползу кругами. Мой путь извилист.
Слишком дорог груз, чтоб швыряться жизнью, такой, сякой,
Чтобы верить лучшим, «Умри!» кричащим.
Оттого, где прежде твердел кристалл под твоей рукой, —
Нынче я вода, что течет кратчайшим.
Я вода, вода. Я меняю форму, но суть — отнюдь,
Берегу себя, подбираю крохи, —
Я текуч, как ртуть, но живуч, как Русь, и упрям, как Жмудь:
Непростой продукт несвоей эпохи.
Я Орфей — две тыщи, пятно, бельмо на любом глазу,
Я клеймен презрением и позором,
Я прорвусь, пробьюсь, пережду в укрытии, проползу,
Прогрызу зубами, возьму измором,
Я хранитель тайны, но сам не тайна: предлог, предзвук,
Подземельный голос, звучащий глухо,
Неусыпный сторож, змея-убийца, Седой Клобук
У сокровищниц мирового духа.
2
Александру Мелихову.
Степей свалявшаяся шкура,
Пейзаж нечесаного пса.
Выходишь ради перекура,
Пока автобус полчаса
Стоит в каком-нибудь Безводске,
И смотришь, как висят вдали
Крутые облачные клецки,
Недвижные, как у Дали,
Да клочья травки по курганам
За жизнь воюют со средой
Меж раскаленным Джезказганом
И выжженной Карагандой.
Вот так и жить, как эта щетка —
Сухая, жесткая трава,
Колючей проволоки тетка.
Она жива и тем права.
Мне этот пафос выживанья,
Приспособленья и труда —
Как безвоздушные названья:
Темрюк, Кенгир, Караганда.
Где выжиданьем, где напором,
Где — замиреньями с врагом,
Но выжить в климате, в котором
Все манит сдохнуть; где кругом —
Сайгаки, юрты, каракурты,
Чуреки, чуньки, чубуки,
Солончаки, чингиз-манкурты,
Бондарчуки, корнейчуки,
Покрышки, мусорные кучи,
Избыток слов на че- и чу-,
Все добродетели ползучи
И все не так, как я хочу.
И жизнь свелась к одноколейке
И пересохла, как Арал,
Как если б кто-то по копейке
Твои надежды отбирал
И сокращал словарь по слогу,
Зудя назойливо в мозгу:
— А этак можешь? — Слава Богу…
— А если так? — И так могу… —
И вот ты жив, жестоковыйный,
Прошедший сечу и полон,
Огрызок Божий, брат ковыльный,
Истоптан, выжжен, пропылен,
Сухой остаток, кость баранья,
Что тащит через толщу лет
Один инстинкт неумиранья!
И что б тебе вернуть билет,
Когда пожизненная пытка —
Равнина, пустошь, суховей —
Еще не тронула избытка
Блаженной влажности твоей?
Изгнанники небесных родин,
Заложники чужой вины!
Любой наш выбор не свободен,
А значит, все пути равны,
И уж не знаю, как в Коране,
А на Исусовом Суде
Равно — что выжить в Джезказгане,
Что умереть в Караганде.
* * *
Мне не жалко двадцатого века.
Пусть кончается, будь он неладен,
пусть хмелеет, вокзальный калека,
от свинцовых своих виноградин.
То ли лагерная дискотека,
то ли просто бетономешалка —
уж какого бы прочего века,
но двадцатого точно не жалко.
Жалко прошлого. Он, невзирая
на обилие выходок пошлых,
нам казался синонимом рая —
и уходит в разряд позапрошлых.
Я, сосед и почти современник,
словно съехал от старого предка,
что не шлет мне по бедности денег,
да и пишет стеснительно-редко —
а ведь прежде была переписка,
всех роднила одна подоплека…
Все мы жили сравнительно близко,
а теперь разлетелись далёко.
Вот и губы кусаю, как отпрыск,
уходя из-под ветхого крова.
Вслед мне парой буравчиков острых —
глазки серые графа Толстого:
сдвинув брови, осунувшись даже,
с той тоскою, которой не стою,
он стоит в среднерусском пейзаже
и под ручку с графиней Толстою,
и кричит нам в погибельной муке
всею силой прощального взгляда:
ничему вас не выучил, суки,
и учил не тому, чему надо!
Как студент, что, в Москву переехав,
покидает родные надгробья,
так и вижу — Тургенев и Чехов,
Фет и Гоголь глядят исподлобья,
с Щедриным, с Достоевским в обнимку,
все раздоры забыв, разногласья,
отступившие в серую дымку
и сокрытые там в одночасье,
словно буквы на старой могиле
или знаки на древнем кинжале:
мы любили вас, все же любили,
хоть от худшего не удержали —
да и в силах ли были? Такие
бури, смерчи и медные трубы
после нас погуляли в России…
Хоть, по крайности, чистите зубы,
мойте руки! И, медленно пятясь,
все машу, — но никак не отпустит
этот кроткий учительный пафос
бесполезных последних напутствий —
словно родственник провинциальный
в сотый, в тысячный раз повторяет
свой завет, а потомок нахальный
все равно кошелек потеряет.
А за ними, теряясь, сливаясь
с кое-как прорисованным фоном
и навеки уже оставаясь
в безнадежном ряду неучтенном, —
машут Вельтманы, Павловы, Гречи,
персонажи контекста и свиты,
обреченные данники речи,
что и в нашем-то веке забыты…
И найдется ли в новом столетье,
где варить из развесистой клюквы
будут суп, и второе, и третье, —
кто-то, истово верящий в буквы?
Льдина тает, финал уже явен,
край неровный волною обгрызен.
Только слышно, как стонет Державин
да кряхтит паралитик Фонвизин,
будто стиснуты новой плитою
и скончались второю кончиной, —
отделенный оградой литою,
их не слышит потомок кичливый.
А другой, не кичливый потомок,
словно житель Казани, Сморгони
или Кинешмы, с парой котомок
едет, едет в плацкартном вагоне,
вспоминает прощальные взгляды,
и стыдится отцовой одежды,
и домашние ест маринады,
и при этом питает надежды
на какую-то новую, что ли,
жизнь столичную, в шуме и блеске,
но в припадке мучительной боли
вдруг в окно, отводя занавески,
уставляется: тот же пейзажик,
градом битый, ветрами продутый,
но уже не сулящий поблажек
и чужеющий с каждой минутой, —
и рыдает на полочке узкой
над кульками с домашней закуской,
средь чужих безнадежный чужак,
закусивший зубами пиджак.
Читать дальше
