В этом отношении нынешняя эмиграция принципиально отличается от эмиграции семидесятых годов (за исключением, должно быть, еврейской эмиграции). Тогда многие уезжали из России еще и для того, чтобы продолжать в себе то лучшее, что воспитала в них Россия, чтобы спасать себя — русского. Художники и писатели вывозили выращенный в них Россией дар, как увозят больного ребенка из гибельного климата. (Уехавшие в семидесятые русские писатели и художники оставались частью русской жизни — и Солженицын, и Бродский, и Шемякин, и Ростропович, — русскими оставались не только новые журналы, скажем, «Континент» или «Грани», но и журналы первой эмиграции, «Вестник РХД», например.)
Сегодня же, переселяясь за границу, люди уезжают из России насовсем. Вот этот новый смысл эмиграции и определяет содержание сегодняшней эмигрантской литературы. Социальная, политическая проблематика сменяется экзистенциальной. Сегодняшние писатели-эмигранты размышляют не о противостоянии политических систем и идеологий, а о противостоянии национальных менталитетов и созданных этими менталитетами миров.
Это противостояние эмигрант ощущает буквально во всем. Чуть ли не каждая черта нового для него быта обдает холодом разрыва с собой прежним. Разумеется, живя в России, мы многое знали о себе или по крайней мере догадывались. Но так отчетливо, так полно и почти сокрушительно познается это только в условиях эмиграции. Это по-своему экстремальная ситуация. И понятно, что «Немецкий омнибус» — рассказ не только и столько о Германии, сколько о себе, русском, в Германии, постоянный взгляд назад, в прежнюю жизнь, в прежнего себя.
Совсем недавно мы читали написанный на том же самом материале — русские эмигранты, живущие в таких же немецких общежитиях, — роман Юрия Малецкого «Проза поэта» («Континент», № 99) (/magazine/contin/maleck.htm),и характерно, что изображаемый материал определил обращение Малецкого примерно к тем же повествовательным приемам, что и Печерского. В частности, к очерково-дневниковым зарисовкам быта.
В конечном счете сюжетом «Немецкого омнибуса» является поиск персонифицировавшихся в людях вокруг, в быте эмигрантской жизни понятий пути и цели. «Те, кто здесь живут, — евреи, полуевреи (впрочем, евреем наполовину быть невозможно) или неевреи. Парии Большой Степи. Подставь наши хилые плечи под тяжесть исхода, и они не выдержат. Мы — групповой портрет вырождения, остатки исчезающего этноса. Народ Книги, забывший собственную азбуку. Мы стон заблудших на кладбищах Европы. Я брожу среди могильных плит и стертых эпитафий в поисках той самой пресловутой библейскости — и ничего не нахожу. Нет пустыни, по которой следует шататься сорок лет, чтобы умер последний, рожденный в рабстве, нет скрижалей с заповедями, нет пророков. Истории как не бывало».
Приведенная выше цитата своей торжественностью, даже как бы высокопарностью может ввести в заблуждение относительно общей тональности повествования Печерского. Автор преодолевает этот внутренний пафос стилистикой иронического, иногда подчеркнуто заземленного описания новой своей повседневности. Он «опускает» на землю понятия, приближает их к читателю, благо сам материал эмигрантского быта дает для этого поводы. (Близким и понятным это становится для нас еще и потому, что и всех нас в какой-то степени коснулось непосредственно ощущение незнакомого мира совсем рядом с нами — все мы в какой-то степени почувствовали себя эмигрантами, пытаясь жить по-новому, по жестким стандартам свободного общества.)
Почти все сказанное выше я мог бы в известной степени приложить и к повествованию Михаила Федотова «Я вернулся» (http://www.pereplet.ru/text/piter.html).Повествователь, в свое время эмигрировавший в Израиль и проживший там девятнадцать лет, возвращается домой в Ленинград. Именно домой — для повествователя здесь все свое, он чувствует за собой право называть Театральное училище имени Щукина «Щукой», критика Самуила Лурье — Саней, автор легко ориентируется в журнальной дискуссии о Бродском и т. д. Но, вернувшись домой, он испытывает странное чувство: это уже не вполне его Ленинград, что-то появилось от Санкт-Петербурга в его нынешнем постперестроечном существовании. Да и сам повествователь — сколок другой жизни. В известной степени для героя Федотова это не возвращение, а вторая эмиграция. Он видит знакомый и незнакомый ему город промытыми двойной эмиграцией глазами. Оттого так значительны для него мелочи быта. Построение его книги, разделенной не на главы, а на репортажи, написанные в стилистике литературного дневника, почти полностью повторяет построение «Немецкого омнибуса» с тем же внутренним сюжетом. (И если бы не вышли книгой существовавшие до сих пор только в интернетовской версии «дневниковые» записки Светланы Сикуляр «На зеленом венике», она была бы третьей в этом обзоре — тот же эмигрантский сюжет и та же форма литературного дневника; только у Сикуляр не Германия и не Россия после Израиля, а — США.)
Читать дальше
