Мало того что ты не совпадаешь с самим собой. Куда как тягостно, оказывается, наблюдать открывшуюся взору повсеместную, тотальную «нетождественность», в том числе — людей самых близких, замены которым нет и быть не может. Вот где разыгрываются бытовые ужасы в духе Некрасова:
— Вот так, представь себе, живу:
Внутри довольно много злого
Накоплено. — Вчера жену
(Не помню, за какое слово)
Ударил. — Пьяный. — Ну, она —
С очередным своим упреком…
И тут… — как будто било током.
Швырял посуду из окна…
Но та же самая действительность (потому, может быть, одна из книг Датешидзе, откуда и взяты приведенные выше строки, и называется «Мерцание»), наряду с ужасом и обидой, способна внезапно, проблесково порождать нежность. Об этом одно из лучших стихотворений последней книги — «На свете»:
Жить вдвоем — и погибать вдвоем.
Медленно слабеть и угасать —
Погружаться в темный водоем…
Никому уже не рассказать,
Как нам вместе хорошо с тобой!..
Как нам вместе плохо!.. — В полумгле
За руку держаться под водой…
Так и не бывает на земле!..
Так беспомощна твоя рука!..
И моя — беспомощна в ответ. —
И колеблется издалека
Радужная пленка прошлых лет…
Это спасительно нежно сказано: «В полумгле / За руку держаться под водой…» Произносящий эти слова — бесконечно далек от человека, допрашивавшего себя: как? почему? зачем? где взял? Словно самоочевидность настигшего поэта чувства выявила некорректность ставившихся ранее вопросов. Некорректность, исключавшую любую возможность не то что нахождения — даже поиска ответа в нужном направлении.
Рефлексия переполняет все три книги Дениса Датешидзе, однако в последней власть ее над сознанием поэта ослабевает. Минуты тоски и безвременья чередуются теперь с мгновениями «нестерпимого сияния» (Ходасевич вспоминается здесь не случайно, он едва ли не главный вдохновитель нашего автора); герой освобождается от ограничивавших его пут рефлексии, лирический язык развязывается:
Может быть, совсем не важно, где я?
К смерти и готов, и не готов,
Я — на свете. Глупая затея
Вырваться… Случайный город Псков,
Движущийся в забытьи, зеленый,
Вместе с небом взглядом обниму…
— В некой точке, равноудаленной,
Равно-близкой, видимой Ему.
Приобретенная способность увидеть себя в точке, «видимой Ему», — по сути, есть вожделенное отождествление, неожиданное разрешение дилеммы — соответствие тому, чему можно соответствовать только не соответствуя. Это — не достижение цели напрямую, не достижение цели как таковое, это — нечто косвенное, легкое, отвлеченное, уже, собственно говоря, «неважное, ненужное», но — неизменно — «нежное» («В сердце — жадное нежности жженье, / Обожание, жалости дрожь…»). Или, если вспомнить определение Якова Друскина, — видение невидения.
Не думаю, что подобный исход целиком избавляет поэта от присущих ему мучительных самоуглублений с их подозрительной мнительностью (и слава богу, ибо поэтическая система Датешидзе, как говорилось выше, держится на «рефлекторной разности потенциалов»); однако он уже обрел незамутненный сиюминутным недоверием взгляд на мир. Взгляд провоцирует суждение, предваряет его.
Обретя такое зрение, лирический герой Датешидзе щедро делится увиденным, словно творит особую реальность, существующую вопреки ускользающей, неверной повадке жизни:
Жизнь струится, стремится куда-то…
Мыслей лопаются пузыри…
Ни спасенья не жди, ни возврата, —
Лишь веселье, распад и растрата…
Если я тебе нужен — бери!..
Василий КОВАЛЕВ.
С.-Петербург.
«Проблема овцы» и ее разрешение
Харуки Мураками. «Dance, dance, dance…». СПб., «Амфора», 2001, 361 стр
Я помню, как еще недавно в «интеллектуальных» кругах молодежи расхваливали роман «Охота на овец», причем не за конкретные достоинства, а как-то «концептуально», в овечьем упоении. Для меня тогда было загадкой: чем он оригинален, чем он взял, Мураками? То, что пишет он, рассуждал я, могло появляться и в двадцатые, и в шестидесятые годы минувшего века. Насколько глубже и изящнее Акутагава, трагичнее Осаму Дадзай, сочнее и красочнее Мисима! Но адекватное обсуждение было невозможно. Это уже высший постмодернизм, когда достоинства или недостатки текста игнорируются и торжествует тусовочный стиль. Все решают: «Хорошая вещь».
Ажиотаж вокруг писателя поутих. «Dance, dance, dance…» — продолжение с тем же героем. Новое творение явно уступает предыдущему по популярности. Не исключено, что это и к лучшему. Мураками вроде бы перешел к нелегковесной прозе.
Читать дальше
