Е. Холмогорова - Граница дождя - повести

И тут с дальнего края стола высокий женский голос затянул: «Ой, кто-то с го-орочки спустился…», и уже два голоса: «Наве-ерно, ми-илый мой иде-ет…» И весь стол дружно подхватил: «На нем защи-итна гимнастерка, она с ума-а меня сведе-ет»…

Верочка смотрела во все глаза и, к Машиному изумлению, на втором куплете стала подпевать.

Вечерело. Через открытую дверь вдруг резко пахнуло зацветающей черемухой. Маша вышла на крыльцо. «Не морозь меня-а», — неслось ей вслед.

Много лет назад училкой в ненавистной школе «проходила» она с пятнадцатилетними подопечными «Войну и мир». И пуще всего боялась говорить о двух сценах. Когда князь Андрей в Отрадном невольно подслушал ночной разговор Сони и Наташи и когда Наташа у дядюшки после охоты пустилась в пляс под русские песни. «Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев — так только, для складу», — вдруг вспомнилось ей чуть ли не дословно отчеркнутое в тексте необходимое для объяснения «образа Наташи».

«…В той степи глухо-ой за-амерза-а-л ямщик»… — на удивление стройно неслось из избы.

А прыщавые переростки бегали на перемене по коридору, размахивая длинными, тощими, еще не обросшими мускулами руками, и передразнивали пищачьими девчоночьими голосами: «Так бы вот села на корточки — и полетела бы…»

Да, Наташа Ростова — девочка, невеста, а она не жена, не вдова, не мать. «Пустоцвет», — много лет назад сказала Балюня о своей одинокой знакомой, и это слово вдруг ударило по ней, как будто на спину опустилась тяжелая плеть с колючками. Оказывается, надо было прожить жизнь, чтобы дорасти до того, что Толстой кругом прав. Надо было стать не циничной девчонкой-школьницей и не обалдевшей училкой, больше всего озабоченной, чтобы Васильков не запулил в глаз Хаустову жеваной бумагой из трубочки, а взрослой и свободной от стыда за сентиментальность.

Маша озябла, но слезы текли рекой, и идти в дом было нельзя. Она спустилась к забору и переждала, пока гости разошлись, как-то неожиданно быстро, будто враз исчерпав все, для чего собирались.

Маша вернулась в избу, стала помогать мыть посуду.

— Тетя Тоня, можно я у вас несколько дней поживу?

— Да хоть щас оставайся!

Назавтра Сережа все привез аккуратно по списку, от пункта первого — «зубная щетка» до последнего — «Война и мир».

Оказалось, что Машины цветоводческие навыки совершенно бесполезны в сельскохозяйственных работах. Не получалось у нее ровно зарывать в землю картофелины или бережно выращенную в обрезанных молочных пакетах помидорную рассаду — тетя Тоня нет-нет за ней переделывала.

— Отдыхала бы лучше, — тактично говорила она, — вон какая погода, пойди проверь, не распустились ли ландыши на полянке.

Она обращалась с Машей не то как с маленькой, не то как с больной, и это было неожиданно приятно. Ландыши и незабудки и впрямь начали распускаться, лес был пуст, после длинных праздников все усиленно трудились на рабочих местах. Как ни странно, Машу совершенно не мучили мысли о работе. Прикрывшись Сережиным бюллетенем, она даже не думала о том, не рассыпался ли без ее неусыпного контроля стройный майский график, и ее абсолютно не интересовало, кто сидит в уже любовно обжитом кабинете. Володя несколько раз звонил ей, очень одобрил, что она за городом. На заданный для приличия вопрос о работе ответил: «Это мои проблемы. Все нормально. Отдыхай». А самое главное — Маша снова, как во время Балюниной болезни, погрузилась в полное безвременье. К счастью, она не стала считать Митиных девятых и сороковых дней, не желая опять, как с Балюней, втянуться в отдельный от всего мира календарь, но и общечеловеческий был ей чужд. Она не представляла себе, сколько еще продлится ее безделье, не тяготилась им и измеряла течение дней по убыванию таблеток в пачке, как дикари по зарубкам на деревьях.

Ей было не стыдно, а всего лишь неловко, что она не вспоминает Митю, не плачет о нем. Она как-то попыталась заставить себя горевать, но лекарства, видимо, делали свое дело. И душевная тупость стеной оградила ее. Только однажды, слушая щедрые обещания кукушки, даже не стараясь привычно их считать, а скользя взглядом по переползающему с подоконника на стол солнечному пятну, она лениво подумала о том, что Митина смерть сделала ее жизнь простой и понятной, но в тот момент совсем не ужаснулась цене, заплаченной за этот покой.