Дон Делилло - Имена

— Утешь меня, утешь меня.

— Во всяком случае, я выдал свои колебания. Может, сказал что-то уклончивое. Такое, естественно, не прощается. Я медлил, проявил неуверенность. В конце-то концов дело мы сделали. Мы не могли закруглить нашу дружбу, довершить преступление, не закончив того, что начали. Так что дело мы сделали. Вымучили оргазм. Какой же я был идиот. Антуанетта потом с удовольствием отыгралась.

— Заложила тебя.

— Заложила. И притом не забыла намекнуть на мою тогдашнюю нерешительность. Не знаю, как ей это удалось, — прямым текстом она вряд ли что-нибудь сказала. Скорее всего, притчами, аллегориями. Язык женщин и детей. Я думаю, это Кэфин и взбесило — не просто измена или что с подругой. А то, как я себя вел. Надругательство против воли. Вот почему она хотела меня искромсать.

— Это внесло ясность? В смысле, драка с ножом?

— С тех пор все быстро покатилось под откос.

— А мы поженились молодыми, — сказал он. — Ничего толком не знали. Известная история. Опыта мало или вовсе нет. Грейс говорила, что я был первый — более или менее, то есть первый, с кем у нее по-настоящему , остальные, мол, не считаются.

Мы посмеялись.

— Я понял, что нашему браку хана, когда мы стали смотреть телевизор в разных комнатах, — сказал он. — При достаточной громкости мне было слышно, как она переключает каналы. Если она выбирала тот, который смотрел я, то я переключал свой. Не мог смотреть то же, что смотрит она. Наверно, это и называется жить разными жизнями.

— Надеюсь, ты не скатишься к стереотипу?

— О чем ты?

— Новая молодая жена — это уже плохой знак. Ты не хочешь выглядеть в чужих глазах одним из тех, у кого в Штатах остались старая жена и старые дети. Это жены, которым не хватило динамизма на то, чтобы сопровождать мужчин вроде тебя в их стремительной интернациональной карьере. Старые жены и старые дети морщинистые и согбенные, они сидят у себя в пригороде, уткнувшись в телевизор. У жен вечный насморк. Во дворе дремлют апатичные старые псы.

— По крайней мере, моя новая молодая жена не из тех, кого видят в мечтах. Не стюардесса и не фотомодель. Знаешь Хардемана? Его вторая жена раньше была на подхвате в «Атланта брэйвз». Сидела у левой кромки и ждала шальных мячей. Оказалось, не зря: дождалась Хардемана.

Дэвид относился к своим банковским делам без излишнего трепета. Он рассказал, чем его банк занимается в Турции, и дал мне телексы и другие бумаги, где шла речь о займах. Эти документы произвели впечатление на Раусера — особенно те, на которых стоял черный гриф «секретно». Думаю, Дэвид понимал, что такая вольность в обращении со служебными материалами ничем или почти ничем ему не грозит. В конце концов, по большому счету мы действовали во имя одной цели.

— Иногда, где-нибудь у черта на куличках, я задумываюсь: а что я тут делаю? Безлюдный Край не идет у меня из головы. Мы летели прямо над барханами, понимаешь, а там ничего, кроме песка, четверть миллиона квадратных миль. Целая песчаная планета. Песчаные горы, песчаные поля и долины. Песчаная погода, сто тридцать — сто сорок градусов [10] 130—140° по Фаренгейту соответствуют 55–60’ по Цельсию. , а мне трудно представить, что это такое при сильном ветре. Я пытался убедить себя, что это прекрасно. Ну знаешь — пустыня. Простор. Но мне было страшно. Тот малый из «Арамко» сказал мне, что когда он стоял на их тамошнем аэродроме, он слышал, как у него по жилам течет кровь. Как по-твоему, это из-за тишины или из-за жары? Или из-за того и другого вместе? Слышал собственную кровь.

— А зачем ты туда летал?

— Ну как зачем — нефть. Что же еще? Крупное месторождение. Финансируем там кое-какое строительство.

— Знаешь, что говорит Мейтленд?

— Что он говорит?

— Уйма возможностей, приключения, закаты, пыльная смерть.

Дэвид сходил за первой банкой пива для меня и очередной для себя. Мне совсем не хотелось спать, зато хотелось есть. В небе забрезжил слабый свет, возник Парфенон — плоское, смутное, но обладающее внутренней структурой изображение. Я пошел за Дэвидом на кухню, и мы принялись есть все, что лежало на виду, — в основном это была выпечка и фрукты. К нам заглянула Линдзи, сказать, чтобы мы не шумели. На ней была ночная рубашка с оборкой по подолу, и ее появление вызвало у нас улыбку.

В эти ранние часы небо почти прижимается к улицам. Моя улица соединяет восточный край неба с западным. Это всегда удивительно — выходить на бульвар, когда только рассвело, машин еще нет и все вокруг как бы распадается на не связанные между собой объекты: здания посольств, каждое со своими архитектурными приметами, киоски и тутовые деревья, постепенно выступающие из темноты, — и понемногу различать контуры самой улицы как места, имеющего четкие границы, определенную форму и смысл, возникающего в тишине, на прозрачном морском свету, точно целое холмистое поле, широкий путь в горы. Уличное движение — это поток, который заставляет нас видеть вещи в иной, более плотной перспективе.