Дон Делилло - Имена

Мне приходилось напрягаться, чтобы разглядеть ее. Снова в спальне, у стены, в темноте. Усилием воли я пытался заставить ее посмотреть в мою сторону. Она надела желтую рубашку, когда-то отвергнутую мной, — в ней хорошо спать в одиночку, сказала она тогда с улыбкой. Слишком длинная, скроенная на старомодный манер, эта рубаха доставала ей почти до колен. Я ждал, чтобы она увидела, как я смотрю на нее. Я знал, что она обернется. Это знание коренилось в сердцевине моего собственного наблюдения. Мы оба знали. Между нами было взаимопонимание, идущее в обход обычных центров. Я мог даже предсказать с точностью до доли секунды, когда она повернет голову. И она действительно подняла глаза, на мгновение, уже став одним коленом на край кровати, — и увидела локоть Оуэна, торчащий из-за оконного косяка с той стороны, где он сидел, откинувшись на своем стуле, самого говорящего Оуэна, а за ним — спокойное худощавое высококультурное лицо своего мужа, выхваченное из тьмы догорающей свечой. Я ждал знака, который можно было бы истолковать как поощрительный. Но что могла она дать мне за эти несколько насыщенных секунд в темноте, даже если бы знала о моем томлении и пожелала облегчить его? Именно в этой рубашке она замахнулась на меня картофелечисткой в один из первых черных дней, когда ванночку для птиц во дворе занесло снегом.

Изменяешь, и то нехотя.

— У входа в пещеру были еще двое. Одна — женщина, крепко сбитая, с резкими чертами лица, коротко стриженная. Прямо за порогом сидел мужчина и писал в блокноте.

Рядом был каменный очаг. В пещере я увидал спальные мешки, рюкзаки, соломенные циновки, еще что-то, сразу не разобрать. Люди, конечно, были грязные. В волосах колтуны. Это была та особая, прилипчивая грязь, которой уже больше не замечают. Она стала для них средой обитания. Их воздухом, их ночным теплом. Мы сели перед входом в пещеру на уступы, вырубленную лестницу, скатанные спальные мешки. Один из людей показал на монастырь, который был отсюда прекрасно виден. Я решил счесть это проявлением дружелюбия и старался не замечать, как они меня изучают, разглядывают каждую мелочь. Мы все время проговорили по-гречески, они — на смеси его старинных форм и «демотики», то бишь языка, который в ходу у современного населения.

Он сказал им, что занимается эпиграфикой, изучением надписей, — это была его первая и снова возродившаяся любовь. Он пустился в одиночные экспедиции, оставив минойские раскопки своему помощнику. Недавно он вернулся из Каср-Халлабата, разрушенной крепости в иорданской пустыне, где видел фрагменты греческих надписей, известные как «эдикт Анастасия». До этого он побывал в Телль-Мардихе, где изучал таблички Эблы; в Маунт-Небо ради тамошних мозаичных полов; в Джераше, Пальмире, Эфесе [4] Телль-Мардих (Эбла), Маунт-Небо, Джераш, Пальмира, Эфес — древние города на Ближнем Востоке, места археологических находок. . Он сказал им, что вскоре поедет в Сирию, в место под названием Рас-Шамра, где есть одна-единственная глиняная табличка размером с палец, содержащая все тридцать букв алфавита ханаанитов, которые жили там больше трех тысяч лет назад.

Это, похоже, задело их за живое, хотя все были нарочито спокойны до тех пор, пока Оуэн не собрался уходить. Ему показалось, что они намеренно скрывают свое волнение. Когда он говорил о Рас-Шамре, они сидели очень тихо и старались не смотреть друг на друга. Но он чувствовал обмен сигналами, странное напряжение в атмосфере, словно каждый из незнакомцев был центром энергетического поля и эти поля начали взаимодействовать. Под конец выяснилось, что их интересует алфавит. Они почти робко объяснили ему это на своем ущербном греческом.

Не Рас-Шамра. Не история, боги, разрушенные стены, мерные рейки или насосы археологов.

Алфавит сам по себе. Их интересовали буквы, графические символы, расположенные в строгой последовательности.

Тэп мыл осколки горшков в кастрюле с водой, оттирая их зубной щеткой. Более хрупкие кусочки он очищал маленькой кисточкой с тонкими волосками.

Кэтрин и парнишка-студент работали с приспособлением, которое называлось «качалка». Парень насыпал землю из высокой кучи в пластмассовую флягу с отрезанным горлышком. Потом опорожнял ее на горизонтальную мелкоячеистую сетку с ручками, подвешенную на деревянном каркасе чуть выше пояса. Кэтрин бралась за ручки и качала сетку, просеивая через нее землю, — час, два часа, три.

Я сидел в тени и смотрел.

В сумерках мы с ней прошли через поселок и устроились на одном из рыбацких катеров, привязанных у пирса. К рубке было прибито маленькое распятие. Мы сидели на палубе и смотрели, как люди ужинают в двух ресторанах. Она знала хозяина катера и его сыновей. Один сын работал на раскопках — помогал расчищать место, потом рыл траншеи. Другой был трудоспособен лишь отчасти: ему оторвало руку динамитом.