Эфраим Баух - Завеса

Так Цигель стал наиболее востребованным преподавателем. Он шел на явочную квартиру, наметанным глазом замечая топтуна с фотокамерой. Вначале ученики друг друга не знали и настороженно сторонились. Со временем освоились. Никого не удивляло, что за ними нет слежки. Это лишь означало, что в компании есть свой доносчик. «Родного нашего стукача» обсуждали вслух с этаким веселым, висельным юмором. Наиболее изощрялся в «лепке» портрета стукача сам Цигель.

Прямо с занятий отправлялся на другую явочную квартиру, где Аусткалн показывал ему альбом фотографий. Допоздна учитель составлял развернутые характеристики учеников, возле имени каждого ставя вопрос, ибо сомневался, называют ли они свои настоящие имена. Фамилий вообще не называл никто. Память у Цигеля была и вправду феноменальной. Он запоминал мимолетные реплики, которыми ученики перебрасывались. Так он засек и другие подпольные школы по изучению иврита, узнал, кто фотографирует, пусть кустарно, но в немалом количестве привезенный туристами учебник «Элеф милим» – «Тысяча слов». Во время перекура один из ребят со смехом рассказывал, как, проявляя сфотографированный материал в ванной, они получили предупреждение, что их могут накрыть, вложили в чемодан груды мокрых листов фотобумаги, бежали по улицам, и за ними тянулся мокрый след: из чемодана капало. Было ясно, что они только и думают о том, как попасть в Израиль.

Поздней ночью, получив от Аусткална конверт с деньгами и с усмешкой думая про себя, что вот так же пес получает от хозяина заслуженную кость, усталый, но довольный, он шел домой.

Не гнушаясь дополнительным заработком, загримировавшись, крутился в толпе во время хорового праздника. На гигантской панорамной эстраде выступали коллективы, а в такой же гигантской толпе зрителей многие ловили по транзисторам «Голос Америки»: убили Роберта Кеннеди.

Особенно богатый улов инакомыслящих был после вторжения советских войск в Чехословакию.

Аусткалн посмеивался: «Что нам папа римский, я сам пастырь, а ты – ловец человеческих душ. Мы и платим тебе подушно».

Время от времени некоторые ученики исчезали, но желающих учить иврит было настолько много, что Цигелю было легко не замечать исчезающих и, тем более, думать об их судьбе. Где-то, за обочиной его сознания, всецело нацеленного на подслушивание, запоминание, отбор, вершились, мало его интересующие, судебные процессы над молодыми евреями в разных городах. Или цинизм этот равен был равнодушию в годы войны, когда к исчезновению и гибели близких относились, примерно, так же, как к наличию рваной обуви или вообще отсутствию оной в ливень и снег. А ведь они, в общем-то, были близки ему, как благодарные ученики благородному учителю.

По ночам, когда все в квартире спали, наступало его время. Сидя в кухне, он пил чай, разглядывал свою сберегательную книжку, готовился к урокам, выписывал цитаты из пророка Исайи, чтобы лишний раз поразить слушателей. Однажды открыл Библию, наткнулся на какой-то псалом Давида, и вдруг такая ножевая тоска подкатила к горлу, что чуть не задохнулся. Вышел на балкон. Дрожащими руками ухватился за перила, как будто сам себя хотел спасти от желания через них перепрыгнуть.

На следующий день случилось несчастье. Отец выступал на каком-то очередном занятии по политпросвещению, клеймя сионистов. Кто-то из слушателей попросил слова и выдал такое, что отец побагровел, стал орать, брызгая слюной, обвиняя выступившего в антисоветской пропаганде. И вдруг упал.

На похоронах какие-то деятели идиотски повторяли: получил инсульт на партийному посту.

Больше всех убивалась бабка, вероятно, потому, думал Цигель, что ей не будет с кем спорить, и что оказалась права, отвечая на его крики «Чтоб тебя схватила кондрашка» – «Я еще тебя переживу».

Тот миг на балконе не отпускал душу Цигеля. Но что случилось? Виноват ли он в смерти отца? Конечно же, виноват. Но то, что было на балконе, случилось раньше. И вдруг подумал: жена-то давно не звонила. Как же он этого раньше не заметил. Он бежал с работы к своему бывшему дому, сел на скамейку за кустами в знакомом сквере, как последний дурак-топтун, закрывшись газетой. Сердце колотилось, ибо следил за младшим сыном, который у подъезда играл в классики. Потом появилась она со старшим сыном. Шла, сгорбившись, глядя в одну точку.

Битый час он кружил по ближайшим переулкам, как беспризорный пес, не знающий куда приткнуться. Наконец, не выдержал, бросился по лестнице, постучал в дверь.