Эфраим Баух - Завеса

Пение очень волновало Цигеля. Значит, и эти существа страдали от скуки, и это, как ни странно, давало какую-то, пусть слабую, поддержку вконец одеревеневшему в своем существовании, если это так можно назвать, Цигелю.

Если говорить о Священной Завесе, то здесь ее заменяла каменная стена, подобная стенам замка Кронберг в Эльсиноре, в часе езды от Копенгагена, где Шекспиром была разыграна трагедия «Гамлет».

Не Гамлет, а – гам лет, гам надвигающихся, и все же стоящих поодаль восемнадцати лет – гам лет.

Вот бы теперь, когда вернулось юношеское умение каламбурить, посоревноваться с Орманом.

Отдушиной был выход на часовую прогулку в дворик, скорее, в каменную щель. Глухая, оглушающая ватной тишиной, камера сменялась гулом ветра поверх стен дворика, пением птиц, запахом раскаленных жаром камней, и распаленного солнцем воздуха. Воистину казалось, слышится гам – не птиц и суеты за стенами, – а гам лет предстоящей жизни, за которыми стоял замок Кронберг – долгие подвалы, горящие по углам факелы, пугающая гулкость замкнутых пространств, страх: не выбраться. И вдруг ткнулся налево, в какую-то доску. Оказалась дверь наружу, во двор замка, в свет дня, в трубный рев оркестра пожарников, сверкающего медью и бухающего барабаном.

О, если бы из этой тьмы смертного прозябания открылась куда-то дверь.

С музыкой, без музыки.

Опять пришла на память строка Мандельштама, услышанная от Ормана, – «Но музыка от бездны не спасет».

Дверь же походила на фальшивые, нарисованные Микеланджело в капелле Медичи во Флоренции – двери в загробном мире, никуда не ведущие, лишь манящие биться в них головой.

Цигель старался отвлечься: вспоминал лучшие минуты жизни, пытаясь их ставить рядом, как тома на библиотечных полках. Они дышали счастливой бестолковостью подростка, с подглядыванием в туалет во дворе за соседкой Зойкой и ощущением еще необъяснимого и все же неизъяснимого блаженства.

Однажды, всего однажды, на плавном переходе со сна в тонкий флер дремоты, засосало под ложечкой, и он ощутил такой наплыв сладостной свободы, сродни лишь высшему пику любви в момент извержения семени, что, показалось, еще миг, и его не станет. Но это не пугало, это ощущалось, как выплеск неожиданного счастья, как свершение строки Тютчева – «дай вкусить уничтоженья…»

Волна прошла, веяние сникло.

Цигель посмотрел внимательно под себя.

Постель была суха.

Эти бесконечные переходы от сна к реальности ужасно изматывали. Внезапно приходил на память увиденный давным-давно спектакль польского театра «Преступление и наказание», где сам режиссер Адам Ханушкевич играл Раскольникова. Убийство старухи происходило за занавеской, безмолвно, с метанием теней. Но затем Раскольников выходил из-за Завесы и мыл топор во всамделишном ведре, из которого выплескивалась вода. В этом неожиданном резком и узком переходе от виртуальности к реальности пылилась, изводилась, шла прахом жизнь Цигеля.

В камере лежал Танах, книжечка карманного формата.

Осторожно, острожно он начал читать «Псалмы» Давида.

Один из тюремщиков, верующий, в ермолке, наконец-то разжал губы и сказал, что псалмы читают с покрытой головой.

Миг, когда он накрыл макушку ермолкой здесь, в камере, показалось, сменил все содержание его присутствия в реальности, куда вторглась остро ощутимая толика сна, мощь невероятного по силе текста.

Казалось, до этого мига он был без царя в голове, теперь же кающийся царь по имени Давид, вымаливающий у Господа прощение, ощущался вторым «я» в душе Цигеля.

В каменном мешке легко слиться с любым существом – будь то царь или даже – Бог.

И в то же время в этой слитности он, как никогда раньше, ощущал отъединенную, полную самой собой свою личность, ту, подобную твердой косточке собственную сущность, которую у него никто и никогда не сможет отнять. Эта наполнение самим собой могло возникнуть только в неволе, в каменном мешке. Это было новое, впервые в его жизни пришедшее и ощущаемое чувство, и неясно было, откуда оно явилось – от чтения ли «Псалмов» и удивления тем, как ясно и исчерпывающе его знание иврита, о котором он раньше не подозревал. Или от самой его пытающейся проснуться души, и этим напряженно не разрешающимся желанием приносящей боль в груди.

Нет, он отчаянно сопротивлялся душе, склоняющейся к вере. Он не хотел походить на уголовников – грабителей и убийц – возвращающихся в тюрьме к вере, носящих ермолки и отращивающих бороды.