Елена Котова - Легко!

– Смотрю всё. Но, кстати, мой приятель только что купил дом у озера на немодной, правда, стороне, зато большой: три спальни на втором этаже, а первый – огромная застекленная гостиная. Фантастический вид на озеро. И всего за две единички. Швейцарские две. По-моему, гуманно.

– Анна, ты уже почти год в Лондоне, а все никак не купишь квартиру. Не похоже на тебя.

– Трудно найти, всё не только дорого, но и не подходит ни с какой стороны. Я уж и планку цены подняла, и все равно нет ничего, во что стоило бы вложиться.

– Анна, ты в Лондоне работаешь, как я понял, – вступил в разговор Алекс. – Я вот никогда не понимал, зачем красивой женщине работать? Почему не быть просто женщиной? Вот зачем тебе карьера? Ты, конечно, очень привлекательна. Но это как-то неженственно – работать. Это накладывает отпечаток. Ты красива, у тебя великолепная улыбка, но у тебя же взгляд убийцы – не потому, что ты плохая, а потому, что ты всё время как на войне. Всё время с ружьем наготове. Вот и Эрнеста вчера на горе за можай загнала. Это всё из одной оперы.

Начался гвалт. Борис и Женя, не говоря уже о трофейных женах в количестве трех штук, загалдели, заверещали о мужском шовинизме, а Анна вдруг поняла, что она действительно единственная работающая женщина из присутствующих.

Она это уже не могла вынести. Ей не хотелось показывать обиду, но через пару минут, сказав, что у нее разговор с Америкой, Анна вышла из-за стола, поднялась в свой номер и заплакала. Вот так всегда! Почему мужчины видят в ней угрозу? Наверное, считают, что, по сути, приехали в горы своей мужской компанией, а женщины – это не более чем украшение стола, но не члены компании, и им надо либо молчать, либо, как Лола, капризничать? Тогда это мило и женственно?

Ей было так не по себе всю эту неделю, что, когда Джон звонил, она капризничала. Анне не хватало Джона, при котором она была бы просто женщина, ей становилось не по себе со своими, в общем, близкими друзьями. Но диалоги с Джоном по телефону всю неделю разлаживались всё больше и больше, оба раздражались и расстраивались, тянулись друг к другу и натыкались на очередное разочарование.

Ни один из них уже не понимал: игра это или нет, нуждаются ли они друг в друге, и если да – хорошо это или плохо?

Когда они наконец встретились в ресторане – Джон сразу по возвращении в Британию улетел в командировку по Европе, – был уже апрель. Джон не вспоминал свое катание, а больше рассказывал про Барселону. Анна пересказала ему тот разговор в Саас-Фе.

– Ты права, многие воспринимают тебя как угрозу. Или как напоминание о том, чего нет в их собственных женах и любовницах. Это не всегда приятно. Знаешь, в каждой большой компании выбирают кого-то в качестве мишени для острот и просто не чувствуют, когда пора остановиться.

– Я что, правда, агрессивна?

– Совершенно нет, скорее, наоборот. Я наблюдал тебя на приеме в посольстве, ты почти всё время молчала, как будто смущалась. Ты слишком чувствительна, и это еще одно противоречие в тебе. Ты сильная, бываешь жесткой, но тебя так легко обидеть. А я скучал. Каждый раз, слыша русскую речь, я думал о тебе.

Они закончили ужин, пошли домой. Джон привлек Анну к себе, снял с нее пальто, уронил его на пол. Поднял Анну на руки и положил на стол. Сбрасывая одновременно с себя одежду, стал медленно ее раздевать: свитер, блузку, которую он расстегивал по одной пуговке, медленно стягивал джинсы.

– Так хорошо снова чувствовать твое тело. Оно всё еще мое? Я всё время думал, что там делает моя baby-cat? А что будет со мной, если baby-cat больше не захочет меня видеть?

Он вошел в нее, стоя у стола и лаская ее грудь. Потом осторожно перевернул на живот и вошел сзади. Исступленно повторял:

– Бэби, кончи для меня, ну еще раз, пожалуйста!

Устав, отнес ее на кровать, сел на нее и осторожно вошел ей в рот. Он был ненасытен в ту ночь, отвергал все границы, хотел насладиться своей властью над ней, утвердиться в том, что эта женщина принадлежит ему и только ему.

Анна была вся растворена в нем, она не возражала против его затей, размазывала по лицу и груди его соки, слизывала их со своих пальцев, отчего Джон приходил в еще большее возбуждение, и всё повторялось вновь и вновь.

Он лег на бок рядом с ней, продолжая сжимать ногами ее тело. Она обвила его руками, и два тела застыли, не в силах пошевелиться. Они замерли голые поверх одеяла, не чувствуя холода из открытого окна и не нуждаясь ни в каких словах. Раздражение прошедших недель исчезло. Они были одно целое. Они чувствовали себя как выплакавшиеся наконец дети, умиротворенные, успокоившиеся, что всё, терзавшее их, прошло и теперь всё будет хорошо.