Дядя Федор был обречен и все же то бодался, то брыкался, а Стефановича забавляло, что невзрачный паренек пытался оказать сопротивление, и поэтому он медлил, как на арене, да еще уворачивался играючи от этих жалких попыток, держа его от себя на расстоянии вытянутой руки. Происходящее тут же собрало зрителей. Мы тоже стояли и смотрели, хотя могли накинуться все на одного, но было страшно побороть свое смущение перед благодушным мускулистым красавчиком. Вдруг раздался треск — оторвался рукав. Стефанович уныло отступил на несколько шагов. Дядя Федор оказался на свободе, и, трогая рваный клок на плече, будто рану, только морщился и без шума плакал, судорожно глотая воздух. Стало так жалко его, что у нас тоже выдавливались из глаз слезы. Всех душило чувство мести. Стефанович спокойно ждал. Но дядя Федор увидел себя окруженным толпой… и убежал. Мы нашли его в саду, где чахли старые неухоженные яблони, посаженные когда-то давно учениками в день первого сентября. Он отказывался вернуться в школу и не шел домой. Оторванный рукав можно было пришить, а обиду стерпеть, но всем хотелось правды, чтобы Стефанович был наказан за то, что сделал. Наказывать же его было и не за что: дядя Федор хотел пройти в школу без сменной обуви, а когда не пропустили, то сам стал вырываться из рук дежурного, который только схватил его, чтобы остановить, и даже не ударил. И это дядю Федора ждало в школе и новое унижение, и наказание за хулиганство.
Уже прозвенел звонок на первый урок. Возбужденные и почему-то окрыленные, мы решили, что не пойдем в класс. Решили не все, а несколько человек, которым было противно чувствовать себя трусами. Вдруг дядя Федор ожил и вспомнил: «Пошли за Игорьком… Нужно рассказать Игорьку…» Впятером мы куда-то пошли. По пути поняли, что он ведет нас прямо к Митрофану, у которого и решил искать правду, зная к нему дорогу и ничего не боясь. В наших глазах это было подвигом. А чувство, что все мы встали на защиту друга, которым казался теперь каждому из нас дядя Федор, так упоительно кружило голову, будто подвиг совершал каждый из нас.
Митрофан с Вонюкиным встречали новый день в беседке детского сада. Там они, наверное, мыкались еще с ночи. Лежали на маленьких низких скамейках, курили — а скоро уже должны были вывести на прогулку малышей. Взгляд Игорька был хмурым, мутным. На заспанном лице отпечаталась какая-то паутинка. Сначала говорил только дядя Федор. Потом все подняли голос и наперебой докладывали о том, что произошло в школе, чувствуя, как бывший ее ученик, проснувшийся утром на скамейке детского сада и страдающий теперь похмельем, начинал что-то с тоской вспоминать, обдумывать и понимать: вздыхал, сопел, сплевывал, ворочался. Вонюкин крикливо порывался тут же послать кого-то из нас за пивом и вообще ревновал к дружку, справедливости у которого мы просили, — а тот неожиданно ободрился и, казалось, сам уж повел нас за собой. Вонюкин ныл, матерился, но шагал рядом.
Перемена. Пустующий первый этаж. Дежурные маются от скуки — нечего делать. Только десятиклассники вышмыгивают перекурить в укромных нишах у парадного подъезда. Входит дядя Федор, за ним порог школы переступает Игорек. Стефанович хмурится при виде незнакомца. Они уходят в сад, подальше от глаз; деловито обсуждая, решили, что драться будут там, — и больше ни слова ни о чем. Курильщики жмутся друг к дружке, будто успели продрогнуть. Дядя Федор остается неприкаянно стоять у школы. Они одиноко уходят по асфальтовой дорожке между еще зеленеющих стриженых кустов — Стефанович заметно спортивней Игорька, тот ему по плечо, и кажется, что теряет силы в своих обносках, — и все молчаливо провожают их глазами, точно расступаются; только Вонюкин порывался кинуться на красавчика, но услышал окрик Игорька, вдруг взявшего Стефановича под свою защиту, и угомонился.
Яблоневый сад глухо затих. Была осень.
Стефанович еще долго не показывался в школе, а у Игорька не заживала ссадина на разбитой губе. Он с удивлением трогал ее пальцами, будто живое существо, и восхищался: «Вот все целое, а губищи — это у меня всегда в кровь!» С того времени мы каждый вечер собирались в беседке детского сада или ходили выводком за Игорьком, не понимая, что порой ему было некуда идти. Постепенно он свыкся с нами, стал меньше пить и думал уже как будто обо всех. Вечно недоволен был Вонюкин. Он раздавал глумливые клички, но Игорек за ним не хотел повторять, и поэтому никто уж не откликался. Вонюкина с детства дразнили то «рыжим», то «вонючкой». За что ему досталась такая фамилия, он не понимал и мучился, мечтая ее при получении паспорта поменять, а пока что придумывал подходящую. Можно сказать, Вонюкина мучило, что его не любили. Но для окружающих было пыткой даже смотреть на него — и видеть по всему лицу вздувшиеся гниющие прыщи.
Читать дальше
