— Нет, не чудится тебе, мамочка! Мы сейчас будем есть настоящие суп и хлеб!
У нее расширились зрачки, дышит часто. Даже не спросила — откуда это все появилось. Она была не похожа на себя вчерашнюю, пододвигавшую «незаметно» мне лишнюю «таблеточку» блокадного хлеба.
Сейчас она не слышала, не видела меня. Я не успела оглянуться, как мама доела «мою» (без уголков) буханку хлеба. Стала есть сырые промороженные пельмешки, еще не разжевав их, откусила от сала… Жевала крупу… Мне стало за нее страшно — это же опасно, может возникнуть кровавый понос, смерть… Я налила ей супу.
Я потрясла ее за плечи, потом стукнула кулаком по столу перед ее носом. Она опомнилась и спросила:
— Куда же провалилось все, что я съела сейчас?! Как в яму, а не в желудок… Я совсем не чувствую съеденного, еще столько бы съела… Да, а откуда еда взялась?
Я рассказала. Только скрыла, с помощью какой неправды Сергей Михайлович предлагает мне уехать из Ленинграда.
Подумав, мама сказала:
— Доченька, а уехать-то тебе надо бы. Ты таешь с каждым днем. Кроме истощения ты чем-то еще очень больна: ты плохо дышишь, кашель нехороший. Я крепче тебя — держалась прежним своим жиром. Ты и тетя Аня Семашко все стыдили меня за пятипудовый вес (как-то сестрица поживает сейчас, не выдюжить ей голод, так как и до войны была тоща, как вобла). Лишний жирок мне не мешал, выручил. А вот скажи, чем бы ты могла довольствоваться в мирное время, после войны, когда жизнь наладится, какой едой?
Я ответила, как клятву произнесла:
— Если мы выживем, то всю жизнь ела бы одну пшенную кашу… или манную… жиденькую, горячую, на воде сваренную, без масла, из прогорклой крупы даже…
Как плохо без радиотрансляции. Слушаю радио, когда бываю у Елены Григорьевны и в больнице. Почта закрыта, делать нам там нечего. Когда на городской почте разберут все письма, призовут обслужить и наш район.
Продукты (чудесный дар!) мы с мамой распределили на порции, я выделила немного и Елене Григорьевне. Она уже не выходит из квартиры.
Мама моя работает теперь в центре города (перешла в другой трудармейский отряд, так как сил ходить в Лесной не хватит). Я — в больнице Некрасова внештатно, как «отрядница», еле отрабатываю смену, а дома в постоянно дремотном состоянии…
По пути на работу выкупаю хлеб (встаю в очередь с 6 ч. утра, чтобы успеть на работу).
Да, через день, как обещал, тот командир заехал ко мне, сказал, чтобы я выходила к машине. Они выполнили все командировочные дела, побывали у жен, которых надо вывезти, — их две, в машине.
Я сердечно поблагодарила, сказала, что не еду, передала для Сергея Михайловича письмо, объяснив, что не хочу быть спасенной с помощью неправды.
В один из дней до работы пошла к Елене Григорьевне, чтобы отнести ей «кружевной» пластик сала и две ложки крупы. Это на нашей же улице, рядом со стоматологическим институтом, обледенелая лестница… дверь в квартиру открыта, в дверной ручке записка: «Е. Г. умерла, я помогала ее выносить к машине… Рая».
С выкупленным хлебом и с тем, что я несла Е. Г., пошла на рынок, выменяла керосинцу и маме «обувку» — два рукава от старой шубы (концы рукавов зашьем наглухо — получатся «валенки», на них галоши).
«В январе 1942 года каждый день умирало от дистрофии не менее 3,5–4 тыс. человек».
В конце января прибавка хлеба. И в счет месячных норм кое-что из продуктов, но это громко сказано: «продукты».
Рабочим и ИТР — 400 гр. хлеба,
служащим — 300 гр.,
иждивенцам и детям — 250 гр.
У нас с мамой — 700 гр. хлеба.
В конце января в воскресенье опять (после долгого перерыва) Рая и я разносили письма. Как много оставалось невостребованной корреспонденции — некому было уже востребовать… или умерли, или не могут дойти до домоуправления (таким домоуправ отнесет).
Гостинцы наши иссякли быстро. После разноски писем позвала Раечку к себе «на кашу» (сварили из остатка пшена). Когда Рая ушла, у нас произошла первая за блокадное время ссора с мамой. Мама выговаривала:
— Сама на ладан дышит, а последнее скармливает… Была рукосуйкой до войны и сейчас такая же… Всех не пережалеешь. Посмотри на себя.
А кашляю я надсадно, сухо, «из нутра». Таблетки не помогают. Та уборочка в комнате, постоянное охлаждение на морозе в хлебной очереди, ледяная постель — усугубляют болезнь. А иногда мне кажется, что острая боль при дыхании — это боль в сердце. Слабость. Не хочется двигаться — при движении тоже боль и удушье. Дышу поверхностно. О боли в груди маме не говорю, не хочу расстраивать. Хочется лежать, дремать, но в лежачем положении совсем дыхание останавливается, а боль усиливается. Разговаривать трудно. Даже есть теперь меньше хочется. Впервые промелькнула мысль — не к смерти ли дело идет… Неодолимо хочется лечь и не вставать… Мама сильнее меня духом и телом. Чтобы заставить меня утром подняться и идти, она употребляет даже грубые, обидные слова… я позже оценила ее метод…
Читать дальше
