В сумерках шла домой. В подъезде споткнулась обо что-то. Никого, а на полу белый узелок. Принесла домой, с мамой развязали его, увидели икону Божьей Матери, и на бумажке — молитва. Я связала узелок, собираясь отнести на прежнее место. Мама заволновалась:
— Доченька, оставь у себя — это добрый тебе знак, это вроде Божьего благословения.
(Мама всегда была суеверной, верила в приметы, в сглаз… Если ее кто спрашивал, как она поживает, она никогда не отвечала — хорошо! — наоборот, начинала «прибедняться», чтобы «не сглазить самого себя словом»).
— Мама, вдумайся в свои слова! Какой знак, какое благословение?! Кто-нибудь пережидал в подъезде воздушную тревогу, бомбежку и от горя и страха забыл свой узелок.
— Нет, дочка! Не так! Не может человек забыть то, что взял с собой из всего своего имущества, — икону и молитву, явно же, чтобы всегда иметь при себе. Это не человек забыл. А почему именно ты нашла? Это тебе знак во спасение.
— А если человек хватился забытого узелка, если он «спасается» этой иконой и молитвой? — возразила я и отнесла узелок на то же место. Утром узелка в подъезде уже не было.
Мама долго не могла отрешиться от мысли о каком-то мне «знаке».
…Бомбежки, тревоги, пожары, жертвы, аэростаты… В нашем районе объекты: Смольный, казармы, Арсенал, «Большой дом» (на Литейном). Маскировка объектов продолжается. Повреждены несколько домов на Литейном проспекте, на улице Чайковского, Жуковского, повреждение на Литейном мосту.
Как страшны стоны людей, оказавшихся под обломками разрушенного дома… Кажется, что копаешь медленно, хотя стараешься как можно быстрее… Извлекаем полузадохнувшихся раненых, нередко мертвых…
Вернулась с Марсова поля — рыли траншеи, щели. До этого копали в Таврическом саду (это рядом с нашим домом). Частые воздушные тревоги. День солнечный. Дежурные внутренней обороны во время воздушных тревог направляют граждан в бомбоубежища…
Шла домой. Тревога. Не пошла в бомбоубежище — быстренько пробралась к своему дому. Степан Иванович дежурил во дворе. Мама по нескольку дней не бывала дома. Волнуюсь за нее — а вдруг что-то с нею случилось: попала ли под бомбежку, да мало ли что еще…
…Открыла окно, села на подоконник — нужен отдых телу и душе. Ах, если бы действительность оказалась сном!
У окна остановился военный, увидел меня — попросил водички. Сказал, что у него два часа личного времени — не знает, куда себя деть. Пригласил посидеть с ним в сквере… Невысок, худощав, курносый, продолговатая голова, лицо обыкновенное. Он мне показался похожим на Павла I, портрет которого я видела в книге. Улыбка добрая. Лейтенант (какой род войск — я не очень-то разбиралась в этом).
Я не успела додумать, стоит ли мне выполнить его просьбу насчет «посидеть на скамейке в сквере», как объявили воздушную тревогу. Всем приказывают идти в бомбоубежище (на другой стороне нашей ул. Петра Лаврова). Бомбоубежища меня пугают после того, как пришлось откапывать засыпанных людей… Лучше уж быть убитой на улице, чем задыхаться в подвале разбитого дома… Но лейтенант уже подал мне руку, помог спрыгнуть с подоконника на улицу. Бежим в толпе. Бомбоубежище заполнено людьми так, что стоим как селедка в бочке, а наверху треск, вой, гром, разрывы, земля содрогается, дом вздрагивает. Где-то близко взрывы, похоже, за Таврическим садом и еще на Фонтанке. Вот очередной свист бомбы — он противно отдается в позвоночнике и животе. С каждым разрывом я утыкаюсь лицом в грудь лейтенанта, а он успокаивающе гладит меня по плечам. Отбой тревоги. Люди в молчании быстро расходятся, продолжают путь свой в тревоге за близких своих: «Не мой ли дом пострадал…»
Я стою с лейтенантом в сквере, он смотрит на часы — его личное время кончается, и он говорит, что уезжает на передовую. Кто он, откуда и куда его путь, я не спросила.
— Если у меня будет время и возможность написать вам, ответите мне?
Я согласилась на переписку. Девчонки из нашего отряда переписывались с фронтовиками.
— А вы дайте мне адрес — если вам некогда будет писать, я сама напишу, как живет Ленинград, который вы защищать идете.
— Адреса своего я пока не знаю. Приблизительный адрес такой: фронт. Землянка меж трех берез. А зовут меня — Сергей Михайлович Морозов.
Именно так полностью и назвался. Подумав о его возрасте, я определила — примерно двадцать пять, около тридцати. Его мужское рукопожатие, пожелание друг другу быть в живых.
В этот момент и потом я и мысли не допустила, что мы еще встретимся, что этот человек спасет мне жизнь, создаст для себя и меня трудную ситуацию…
Читать дальше
