Елена Стяжкина - Все так

И это большое счастье, когда у тебя нет ничего своего, но на время ты можешь взять все, что хочешь. В Хельсинки Мардж хотела чего-нибудь настоящего. Русское представлялось очень настоящим. И, да, очень модным. Русских у Мардж никогда не было. Поэтому она взяла Алика и Костика. Костика — два раза. Это тоже очень смешно. Но так часто бывает: маленькие японцы-ниндзя побеждают больших белолицых колонизаторов.

“Алик — не колонизатор”, — обиделся Костик. “О, нет. Он даже не очень вооружен”, — рассмеялась Мардж.

Костик заплел ее волосы в косы. Костик закрыл ее сухие губы ладонью. Костик перевернул ее на живот. Наступающие сипаи бежали. Им стреляли в спину. И они, замирая от боли и удивления, останавливались на мгновение, чтобы рухнуть и потом попробовать встать снова.

Утро оказалось совсем не страшным. И утренняя Мардж совсем не отличалась от ночной. И спина ее не отличалась тоже.

Провожая Костика и Алика к поезду “Хельсинки— Санкт-Петербург”, Мардж сказала: “Разделенные народы, нации, женщины, насилие и бедность будут модными долго. Я обещаю. Десять — двадцать лет это будут очень модные темы. А вы, мои мальчики, похожи на этих атлантов у центрального входа. Вы держите в руках свет…”.

“В Виипури был точно такой же вокзал, — сказал Костик, два часа назад державший в руках совсем не свет, а смуглые ягодицы Мардж. — Вместо атлантов только там были медведи”

“Виипури — это Выборг?” — уточнил Алик.

В поезде Алик быстро напился, просил у Костика закурить, звал с собой в тамбур, нарывался на драку, лез обниматься, алел полными щеками, утирал пот клетчатым платком, что-то бормотал, пел, пришептывал. А потом спросил трезво и даже насмешливо: “Ну? И что ты теперь чувствуешь?”

Костик пожал плечами. Удивился: он не знал, что надо обязательно чувствовать. Сентиментальные сюжеты больших романов Костик равнодушно пролистывал. Телевизора у них с Люули не было. В документальном кино, которое Костик любил, не чувствовали, а скорее фиксировали. У той правды, которую Костик знал, не было эмоций. Они выдохлись еще до того, как Костик родился.

— Нас поимели! Тебя тоже! Тебя два раза поимели, — сказал Алик.

— Ой, больше. Много и сильно больше, — улыбнулся Костик.

— И что? И ты что? А я что? Кто после этого?

— Кто ты после того, как выходишь из реки? Кто ты, когда снег забирает у тебя тепло? Кто ты, когда жрешь и срешь? Кто ты после этого? — жестко спросил Костик.

— Нас поимела грязная старая черножопая индианка, — рявкнул Алик.

И Костик один раз, резко и тяжело, ударил его под-дых. Ударил за реку, за снег, за воду, за хлеб, за суп из пакета, за ликер из морошки. За жизнь, которая давала и брала, не спрашивая согласия. Ну и за черную жопу тоже.

Алик осел и на таможне-границе-границе-таможне вел себя тихо, интеллигентно, как подобает молодому ученому из хорошей питерской семьи. Полное имя Алика, громко зачитанное лейтенантом погранслужбы, было Альфонс. Альфонс Эдуардович. Мардж сказала бы, что это очень смешно. Unbearably funny. Невыносимо смешно. Не по-медвежьему.

Потом, позже, у Алика появилось свое место. Он приезжал к Костику и садился в углу, у холодильника. Специально ставил туда табурет. Алик постоянно худел, и стол с едой ему не был нужен. Алик занимался всем понемножку. Писал в газеты, заносил хвосты питерским политическим бонзам, торговал компьютерами, сидел в комиссиях по распределению грантов, женился, разводился, содержал глупых тонконогих сибирячек, худел, полнел, сочинял стихи, чаще плохие, и пьесы, иногда хорошие, внедрялся в управление разных компаний, раз или два участвовал в захвате чужого бизнеса, год скрывался в лесу у Люули, где его никто не искал и потому, конечно, не мог найти.

Все это вместе, рассказанное шепотом, выкрикнутое в пьяной истерике, все это вместе — с табуретом и лесом Люули — считалось дружбой. И Костик дорожил ею.

Через два месяца после Хельсинки Костик получил приглашение на конференцию в Варшаву и адрес Мардж Рей.

Конференция планировалась на лето, и у Костика было много времени, чтобы не быть фоном. Он работал в архивах, маленьких городских архивах большой республики и соседних с нею областей. В каждом архиве была своя Валя, которая любила сырые бумаги больше, чем сухих поджарых мужчин. Поджарых, но маленьких, сухих, но смуглых. Тихие и девственные городские архивы отзывались на Костин интерес, который был больше похож на нежность. Нетронутые, слипшиеся отчеты, открываясь нежданной ласке, дарили Костику детей и взрослых, забывших или никогда не знавших, кем они все были когда-то.