Синтия Озик - Учеба

Юна заканчивает докторскую в одном из университетов Среднего Запада; ее бывший консультант с женой и сыновьями присылает ей по телеграфу орхидею. Тема ее диссертации — «Влияние медиального залога греческого языка на латинскую просодию». Для этой темы путешествовать ни за границу, ни по Америке не требуется. Она получает место — бывают же такие невообразимые случайности — в Турции, отделении Нью-Йоркского университета [35] В этом отделении готовят преподавателей для работы в Турции. . Ее коллеги поголовно люди сугубо домашние. Они то и дело устраивают чаепития, обеды. На них время от времени приглашаются наиболее продвинутые учителя из окрестных школ. В числе прочих приглашается и миссис Оренстайн, преподаватель обществоведения. Юна и миссис Оренстайн кидаются друг другу в объятия и уходят из гостей пораньше, чтобы предаться воспоминаниям с глазу на глаз. Миссис Оренстайн, потирая пальчики-сосиски, рассказывает, что мистер Оренстайн, обожаемый учениками преподаватель физкультуры, полгода назад убился: несчастный случай в спортзале. Демонстрируя упражнение, соскользнул с параллельных брусьев. Остаток ночи проходит в разговорах о Чаймсах. Кто-то сказал миссис Оренстайн, что Клемент теперь стоматолог, кто-то — что он бухгалтер, но сказал ли кто правду, она не знает. Ходил слух, что Мэри работает в Министерстве иностранных дел, ходил также слух, что она постриглась в монахини, а Клемент пошел на содержание к шурину аргентинского консула. Точно известно: они живут в Вашингтоне; не исключено, что они живут в Вашингтоне; оба преподают астрономию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе; у них нет детей; у них шесть дочерей и один сын; Мэри в тюрьме; Клемент умер.

Напоследок миссис Оренстайн спрашивает Юну, почему она так и не вышла замуж. Юна находит вопрос бестактным и уклоняется от ответа.

— Розали, если захочешь снова выйти замуж, у меня есть подходящая кандидатура. Ему в тебе буквально все придется по душе. Во всяком случае, Клемент и Мэри говорили, что готовишь ты хорошо.

— Я их ненавидела, — говорит Розали. — И теперь ненавижу, стоит только о них подумать, а ты?

— Не знаю, — говорит Юна. — Раньше ненавидела, но Борис меня сбил с панталыку, еще тогда. Перед тем как встретить Бориса, я и впрямь их ненавидела. Та еще была лицемерка. А потом умерла их дочка, они винили в ее смерти меня, и тогда мне стало их жаль. И чем больше Борис распинался, доказывая, какие они эгоисты, какие пустышки и все такое, вдобавок не особенно и умные, тем яснее я понимала: при всем при том в них что-то есть. Я что хочу сказать: в них была цельность, они ей не поступались. Что да, то да.

Розали фыркает.

— Да их же насквозь было видно.

— Ну и что? — говорит Юна. — Это ничего не значит. Да, их насквозь видно, и все равно они замечательные, возможно, именно потому, что их видно насквозь. Они походили на пузырь, который никогда не лопается: видишь их насквозь, а они — что бы там ни было — блестят-переливаются. Из всех, кого я знаю, они одни не менялись с начала и до конца.

— Что-то я запуталась, — говорит Розали. — Кто он такой, этот Борис?

Юна хохочет во все горло.

— Розали, Розали, ты что, меня не слушала? Борис — это твой второй муж.

Навещает она их лишь десять лет спустя — раньше не могла собраться с духом; ей уже стукнуло сорок два. Десны у нее кровоточат, нескольких зубов не хватает, вместо них — съемные мосты.

— Что-нибудь слышно о Чаймсах?

Никто ничего не слышал.

— Динь-дон, — говорит недавно народившаяся дочурка Органских, и все улыбаются.

Как ни странно, визит проходит успешно. Юна приглядывается к семейному укладу Органских. Стол у них сытный, тяжелый, после основных блюд — аж три десерта: сначала пудинг, потом фрукты, потом чай с пирожными. Ребятишки явно больших надежд не подают. У Бориса все такой же чудовищный акцент. Розали скандалит с прислугой, не вытирает пыли. Величием в их доме и не пахнет, но в нем нет и вражды.

Розали просит Юну навещать их, и она дает слово, но держать его не намерена. В глубине души она знает, что не приедет никогда. К несовершенству она теперь относится терпимо, но учиться еще, еще и еще не хочет, одна мысль об этом невыносима.

Имеются в виду стихи Катулла, обращенные к его возлюбленной Лесбии: «Дай же тысячу сто мне поцелуев, / Снова тысячу дай и снова сотню… / А когда мы дойдем до многих тысяч, / Перепутаем счет, чтоб мы не знали, / Чтобы сглазить не мог нас злой завистник, зная, сколько мы с тобой целовались». Пер. С. Шервинского. — Здесь и далее примеч. перев.