золотистые ресницы?
Детская твоя чернильница
в виде деревянной птицы.
В ней зеленая, муаровая
соль на каменных чернилах.
Вся узорная, кустарная,
с головою на шарнирах,
слева капелек свечных разбрызг.
Кто ее к себе не двигал!
Долгий клюв ее ты, что ли, грыз,
видно, ручкой тыкал…
В зале подзеркальник с зеркалом.
Львят на темной раме
видел вдруг, когда позыркивал —
притворившихся цветами.
…Это год кончины Сталина.
За Геленджиком палата
сплошь кроватями уставлена
пионерского отряда.
Как попервости ты мучился —
вот из писем, наудачу:
«Очень по тебе соскучился,
часто плачу».
Ночью ветер в щель под рамой дул,
и в душе тоска сквозная:
«Забери меня. Пешком уйду,
я дорогу знаю».
От расстройства и волнения
в письмах две ошибки.
Но смирился тем не менее:
факельщики, море, читки.
Вот поведал ты станичникам
(так и август минет!) —
стих «К советским пограничникам»
хорошо был принят.
Ужин с блинчиками, булочками,
новых фото глянец.
С мальчиками танцевал и девочками
«конькобежцы» — танец.
Я таким тебя, мой миленький,
и не знала бойким:
чардаш танцевал, мой маленький,
польку-тройку.
Из какой-то книги тут про сбор
списано советской:
«Весело треща, горит костер».
Ах же, кот подлецкий…
…И в Джанхоте бьет ночной прибой,
твои камни взмокли.
Было время и у нас с тобой
покупать бинокли.
Переходы чрез хребет Маркхот,
с держидеревом ночевки.
Было время чуть не каждый год
покупать штормовки…
…Консолидой ли, глядичеей,
бессемянкой-грушей,
мать ушла, во всем величии,
бедной агрономшей
на поля ли, ко своей волшбе,
иль в левады, огороды…
«Все равно скучаю по тебе,
несмотря на красоту природы».
…Восемь факельщиков с факелами
за парадной аркой
тьму твою, совместно с ангелами,
освещают ярко ль?..
…Захмелевший ты, удаленький…
Во дворе у нас — граффити:
«Оля дура. Юра маленький».
Не врубалась. Не взыщите.
8 — 10 февраля 2003.
* * *
Когда я умру, без меня осиротеет моя стоянка
на южном склоне перевала под Свинцовой горой.
Но если есть переселение душ — моя переселится именно туда.
Юрий Беличенко. Из прозы.
Я так же, как ты, от стыда опускаю ресницы,
когда что-то лепит, как, рухнувши с дуба, Москва
по ящику… Знаешь, уже перешло все границы
твое невниманье ко мне. И «Спартак» — «ЦСКА»
навряд ли приманят тебя таксебешной игрою…
Еще бы, еще бы, чтбо в обществе тусклом земном
тому, чья стоянка теперь под Свинцовой горою,
кто, видно, освоился там, в измеренье ином.
…В беспамятном счастье сквозные качаются кроны
бегущих вдоль насыпи лесозащитных полос,
слоящийся воздух на шпалах, сухие перроны,
и палом весенним причудливо выжжен откос.
И ваш постоянно взволнованный, радостный ветер:
он с моря, он перевалил за Маркхотский хребет!
И твой, из Терскола, овечий подвытертый свитер,
и хатка на синем до рези бела — это солнечный свет…
Слоистые мергели, в складку косую все склоны,
белы обнажения скал… Хоть бы пыльный самшит…
Я так же, как ты, старомодные одеколоны
люблю в хуторских магазинах: какой-нибудь «Шипр».
Хоть пыльный самшит посадить бы на холм материнский.
Волшебные Гбайдук, Темрюк — твой кубанский Эдем.
По вашей дороге — Афипский, Ахтырский, Абинский,
и, верно, адыгские, дикие: Хабль и Энем.
Степные походы — естественно, в самое пекло,
по рисовым чекам — искать, где лежит Тиховской.
В молочно-зеленой Кубани, нырнувши, ослепло
(Пржевальский с Арсеньевым!) поцеловались с тобой.
Тогда, в посрамление лермонтоведу-невежде
(который сим фактом и не был нимало смущен!) —
открыли, что Ольгинка там, на морском побережье,
не то же, что Ольгинский в адской степи тед-де-пон.
Иконы из Хортицы, быт в турлуке и самане,
полоскою Крым с маяком розовеет в заре.
Фигура поручика. Глины обрывов Тамани,
сигнальные бакены в сером морском серебре.
Там Ялта пыльцой кипарисной усеяна щедро,
и след оставляешь зеленый, в нее заступив.
Твои щегольские, с немыслимым запахом кедра
тебе же носила точить я, нещадно ступив
твои карандашики…
…Что, из Табакосовхоза
идут серпантином машины на твой перевал,
а горный родник — беглых друз его метаморфозы
тебя утешают ли так, как того ожидал?
Живая субстанция, коей присуща и память,
и вечный обмен информацией с внешней средой.
О родоначальница! Хоть изваять, хоть обрамить
ту вечную странницу, что, простецы, называем водой.
Вот так и душа твоя, то ослабляючи узы,
то вдруг приникаючи в бестолочь и разнобой
к сидящей с безвременником аметистовой друзы:
ее с геологии часто ношу я с собой.
Читать дальше
