В вечерние часы Вера Александровна всегда находила время, чтобы посидеть в проходной комнате. Угнездившись в раскоряченном кресле, продавленном материнским телом, она открывала ящики письменного стола, перебирала старые письма, разложенные по годам, квитанции по оплате неведомых услуг в неведомые времена, бессчетные фотографии, главным образом ее, Верочкины. Лучшие из них висели над столом в зыбких рамочках, не терпящих прикосновения: Верочка в сценических костюмах. Лучшее, но столь краткое время ее жизни…
Когда Шурик заставал ее в этой меланхолической позе, он просто тонул от нежного и горького сочувствия: он знал, что помешал великой артистической карьере… Он порывисто обнимал мать за девичьи плечи и шептал:
— Ну Верочка, ну мамочка…
И Вера Александровна вторила ему:
— Мамочка, мамочка… Мы с тобой одни на свете…
(Окончание следует.)
Вячеслав Иванов
Немыслимый свет
Вячеслав Всеволодович Иванов родился в 1929 году в Москве. Сын писателя Всеволода Иванова. Филолог, действительный член РАН и нескольких иностранных академий. Напечатал более десяти книг и много статей по разным отраслям гуманитарных наук. В 1958 году был уволен из профессуры Московского университета за несогласие с официальной оценкой романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и за поддержку на научных конгрессах взглядов Романа Якобсона (решение официально было отменено руководством МГУ как ошибочное 30 лет спустя, в 1988 году). С конца 80-х и до 1993-го был директором Всесоюзной библиотеки иностранной литературы. С 1989-го по 1994-й заведовал вновь созданной кафедрой теории и истории мировой культуры в МГУ. Одновременно с этим и до настоящего времени состоит директором нового научного Института мировой культуры МГУ, с лета 2003 года также директор нового института — Русской антропологической школы РГГУ, читает лекции в Калифорнийском университете (Лос-Анджелес).
Стихи пишет с детства, первые публикации — в начале 80-х.
Ташкент летом девятьсот сорок второго
Голодное брюхо
К учению глухо.
Сегодня на завтрак одна затируха.
Сегодня на завтрак одни тополя,
Ташкентская пыль — и верблюды
Уходят сквозь дымку, плюясь и пыля.
Я их никогда не забуду.
Не худо б другое попробовать блюдо.
А в мареве голода млеет земля —
Ведь и на старуху бывает проруха.
Сегодня в газетах опять заваруха,
Сегодня на завтрак опять затируха,
И слухи
по городу ходят опять,
Что и затирухи
нам могут не дать.
И как с голодухи
Распухла
разруха,
Разбухла —
Конца не видать.
И в горле
становится сухо,
И, если хватило бы духа,
Я в горы
хотел бы бежать —
В благодать.
* * *
Меня поймет один лишь планерист, —
Сказал он осенью двадцать седьмого.
Волошин слушал чтенье Королева,
Тот молод был, плечист, но не речист.
Как ветра коктебельский резок свист,
Он в детстве слышен и звучит мне снова.
Друг другу сказано всего два слова,
Волошин понял: тот душою чист.
Кто знал, что предстоит ему шарашка,
А после — вывести людей в простор.
Кто знал, что временами будет тяжко,
Тогда он просто свой привез планер.
Вверху созвездий зажигалась шашка.
Ночь наступала. Шла прохлада с гор.
1981.
* * *
Недоноски строчили доносы.
И теперь до того я дорос,
Что сообщники ведьмы безносой
Потащили меня на допрос.
Но ничто не казалось бы лучше
Этих сразу сгустившихся туч,
Если б отняли благополучье,
Тучность лжи, чей поток так тягуч.
Не расправы страшусь я кровавой,
Я-то знаю, кто прав, кто не прав.
Искушение властью и славой
Хуже всех неприкрытых расправ.
* * *
Глаз твоих излученье,
Их немыслимый свет.
Только в нем излеченье
От разломанных лет,
Только с ним разлученья
Настоящего нет.
Свет, струящийся прямо
С высоты на меня
С грустью тою же самой,
С той же болью огня,
Как в оконную раму
Блеск огромного дня.
* * *
Ты не была озлоблена.
А просто — дождь косой,
А просто все раздроблено,
Совсем как Пикассо.
Все вдребезги, все в оспинах,
Поди попробуй склей!
Хоть после наши россыпи
Напишет Пауль Кле,
Хоть после из мозаики,
Нам застилавшей взор,
Поэты и прозаики
Свой понаткут узор.
Все на куски, все в трещинах,
Как битое стекло.
Но в снах, тобой обещанных,
Обоим нам везло!
Дождь в Париже
Pluviose irrité contre la vie entére.
Читать дальше
