Юрий Азаров - Подозреваемый

— Во паскуда! — прошептал Вася.

— Что ж ему нужно-то? — спросил Гриша.

— В этом-то и вопрос, — сказал я. — Так ли уж необходимы те преступления, которые мы совершаем?

Эти слова сорвались у меня с языка неожиданно. И сам не знаю, почему такой вопрос задал я в риторической форме моим новым товарищам. Ведь, по сути, не себе задавал вопрос, а им, поскольку считал себя невиновным, случайно попавшим в тюремные стены. Я не понимал того, что, возможно, каждый из них, очевидно, кроме Шамрая, тоже считает себя случайно и несправедливо попавшим в этот дом.

— Ставрогин был человеком вне подозрений. Он мог сказать: "А знаете, десятилетняя девочка мне отдалась". "Что вы, вы наговариваете на себя", — ответили бы ему. Почему? Да потому, что у него была безупречная репутация. Вот меня, скажем (это была вторая неожиданность в моем рассказе), подозревают в грабеже и убийстве. Так ведь теперь, даже если кто-то в шутку скажет: "А он изнасиловал новорожденного", — поверят, потому что я подозреваемый. Значит, способен на любую подлость.

— И так всю жизнь? — спросил Сеня.

— Довольно! — взревел со своей койки Шамрай. — Иначе сейчас потроха выпотрошу.

Я встал. Вскочили с коек и Гриша с Васей. Остался неподвижен лишь Замуруев.

— Ты чего? — спросил я доброжелательно. Спросил спокойно, но в голосе все равно прозвучала некоторая надтреснутость. И мысль неотступно сверлила в мозгу, хотелось рявкнуть: "Освободи койку, сволочь!"

Шамрай почувствовал что-то неладное, а я между тем спросил:

— А кто ты такой?

В один миг Шамрай вылетел на середину и едва не сбил меня с ног. Сжав кулаки, Гриша тут же двинул Шамрая под ребро и, видно, в точку попал: Шамрай мешком упал на пол. Загремел засов. Вбежал надзиратель.

— Это я дурака валяю, гражданин начальник, — улыбнулся Шамрай.

— Смотрите у меня, — погрозил надзиратель и вышел из камеры.

— Может, заодно и коечку освободишь? — сказал я, обращаясь к Шамраю.

— Пусть лежит, — ответил Гриша. — Рассказывайте дальше.

— Так на чем я остановился? — спросил я.

— Он ушел с любовницей к себе и запер дверь.

— Так вы думаете, он заперся, чтобы любовью заниматься? Нет, он тут же выпроводил ее. А сам продолжал наслаждаться тем, что унизил Матрешу. Растоптал еще и еще раз.

— А для чего? — недоумевал Вася.

— Действительно, с какой целью?

— Не знаю, — признался я.

— А я знаю, — неожиданно со своей койки сказал Шамрай. — Высший кайф, когда все шестерят перед тобой и когда можешь каждого мордой в стол тыкать.

— Я у матери своей всю жизнь отвоевывал свободу, — произнес Гриша. — И когда я ее побеждал, то радовался тому, что оказывался сверху. А она плакала в уголочке. Вот и дорадовался!

У Гриши вдруг лицо побагровело так сильно, что на шее вздулись вены. Ему точно воздуха стало не хватать. Он руками разорвал ворот и закричал хрипло и зло:

— У-у-умереть хочу!

Снова загремел засов, вбежал охранник.

— Что тут у вас происходит?

— Припадок, — сказал Шамрай, подавая Грише кружку с водой. — Врача бы.

— Не надо врача, — сказал Гриша.

Кровь отлила вдруг от лица, и он стал белее стены.

Когда охранник вышел, я подумал: "Зачем было пробуждать в них совесть? Травить душу? Чтобы увидеть вздувшиеся жилы на горле? Чтобы услышать звериный рык человека, познавшего в себе зверя?"

Потом я молча лежал и разные мысли лезли в голову: "А как иначе? Как же можно очиститься без мук, без крика и боли в груди? Только возможно ли полное очищение?"

Я краешком глаза следил за Шамраем, Васей и Гришей.

Гриша отрешенно глядел в потолок, Вася лежал, уткнувшись в подушку. Шамрай ходил по комнате, нервно постукивая кулаком по ладони. Он подошел ко мне, зло посмотрел на меня сверху и запел куплеты из блатной песни:

Я проснулся первым. Выглянул в окошко. Дождя не было. На фоне белесой мглы выделялись влажной чернотой деревья. Дышащая озоном чернота, не сухая и блестящая, как у бархата или антрацита, а наполненная жизнью, шершавая, напоенная недавним ливнем. И сизоватые сучки деревьев, точнее, цвета вороненой стали торопились мирно поведать о том, что в это утро родился новый день. Меня же ждали новые тревоги, новые несуразности. Я знал, что ни в чем не виноват, знал, что нелепые приключения скоро закончатся. Волновало меня другое. Оставался открытым вопрос: как жить дальше? Как в самом себе углядеть то, что может привести к роковой ошибке, когда ты переходишь грань дозволенного. И кто устанавливает меру дозволенности?