Юрий Азаров - Подозреваемый

Тот же чиновник по-иному относится к новорожденным. С большим почтением. Что было в первой смене — его не касается. Чертей надавали — экая невидаль, рукава оторваны — сам, небось, порвал, руки искалечены, в кровоподтеках и ссадинах — тоже сам, небось, под колесо какой-нибудь телеги совал, и морду себе сам расцарапал до крови и фонарей под глазами понаставил сам — до чего только недодумается божий человек в сегодняшнем мире.

Мне нет дела до сегодняшнего дня. Я сейчас всецело в прошлом. Нахлебался вчера лиха, мое сознание помнит многое из того, что случилось. И мое чувство достоинства требует сатисфакции. Немедленной расплаты. Незамедлительного возмездия: я готов нести ответственность за проступки, но пусть понесут наказание и другие. Чтобы справедливость восторжествовала. Чтобы гарантия защищенности была. Чтобы высшая законность с нравственными основами соединилась.

Я невольно вспоминаю Костю. Вспоминаю своих мучителей, игравших в шахматы. Духовность! Ведь именно она воскрешает в людях потребность даже не творить добро, а по крайней мере выражать сожаление, соучастие, внимание.

Я стою на своем:

— Не подпишу протокол…

Снова слышу слово "подозреваемый". Ощущаю, как это слово тенью надвигается на меня. Просто нелепость, ошибка какая-то. Но раз это слово употребляется применительно ко мне, оно уже означает, что на мне лежит и определенная доля вины. Я подозреваюсь в убийстве — значит, мне не отмыться по гроб жизни.

Подозрение — как тяжелая гнусная болезнь; даже если излечишься, все равно останется пятно: а, это тот самый подозреваемый, у кого постыдная болезнь была! Нет, с ним общаться нельзя.

И тянется до конца дней за тобой шлейф дурной славы. Подальше от него, милостивые господа, он подозревался в грабеже и в убийстве…

Меня оставили одного. Через час явился новый дежурный.

— Вас переводят в следственный изолятор.

— А как же протокол?

— Все очень просто. В протоколе отмечено, что вы отказались его подписывать.

Мне выдали одежду, и через час за мною захлопнулась дверь тюремной камеры.

У меня привычка считать, что все к лучшему.

Я лежал в камере и сводил сам с собой счеты.

— Так тебе и надо.

— Но ведь несправедливо же?

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Неужели не знаешь, в чем?

Откуда-то в мозг поступали тайные сообщения. Они таились на самом донышке души. А теперь их кто-то всколыхнул.

— Не так ты живешь. Вот и получил за это.

— За что — за это?

— Ничего в этом мире не происходит так просто, господин детерминист.

— Какие же у меня грехи? Развод с женой — не по моей вине.

— Так уж не по твоей. Она хотела ребенка, а ты делал все, чтобы его не было. Ты отправил ее в больницу тогда, когда…

Всплыло лицо Жанны. Молящий взгляд: она ждет желанных слов. А ты напоминаешь о другом: "Не забудь зубную пасту…"

— Ты убийца. Убийца! — это тайное обвинение терзает, жжет меня изнутри.

Как прекрасна была Жанна, когда подкрадывалась, шепча:

— У меня есть секрет.

— Скажи, — попросил я, а в душе шевельнулась тревога: "Опять про то же самое. Неужели опять про это? Конечно, иначе откуда же столько света в глазах, в лице, даже кончики волос вспыхивают искорками". И нежные руки Жанны рисуют в воздухе что-то узнаваемое, что-то живое и крохотное.

— Это же все изменит в нашей жизни, — говорит она. — Придаст смысл.

— А придаст ли? — с сомнением произношу я. — Еще не время. Не время! Не время! Я не готов быть отцом. Пойми — не готов!

— Будешь готов, когда совсем состарюсь? — вскипает Жанна и хлопает что есть силы дверью.

Точно так же резко, со злостью швыряется на стол сковородка с яичницей.

— Ешь!

— А ты?

— Я не буду!

— Как после этого рожать, — говорю я и ощущаю собственный подловатый упрек.

А Жанна плачет, и лицо ее уродует гримаса. Странная у нее манера реветь: выплеснула все — и как ни в чем не бывало.

Звонок.

— Слушаю вас. Прекрасно. Еду, милочка. Обязательно кутнем. Скажи Степке, я его целую. Это со службы по поводу премии.

Степку я ненавижу лютой ненавистью.

— Я рад за тебя и за Степана, — говорю я. — Привет Степочке, — это мой новый укол исподтишка. Теперь я вновь ощущаю собственную подловатость, как ощущал щекой цементный пол недавно.

А когда совсем к разводу подошло, стало жаль и себя, и Жанну. Спросил:

— Ты к Степану пойдешь?

— Не твоего ума дело! — заорала Жанна.

У Степана, должно быть, не случилось бы такой нелепости, размышляю я, глядя в потолок камеры.