Юрий Азаров - Подозреваемый

— Это не я сказал. Это Евангелие от Матфея: "Если двое собраны во имя Мое, там Я посреди них". Я боялся того, что произошло с нами, потому что это могло разрушить нашу любовь. Мы обагрили кровью нашу любовь, но, возможно, там, в церкви, этот грех был снят. Я опять глупости говорю?

— И все-таки ты боишься меня. Почему? — вдруг в ней появилась такая чисто женская откровенность, какая бывает лишь при самом большом чувстве, таком, какое уже не удержать ни силами разума, ни силами сердечной самозащиты. Ее стыдливость будто бы ушла на какой-то дальний план, на секунду обнажив природное бесстыдство, взывающее к мужской агрессии и вместе с тем боящееся этой агрессии. Она тяжело дышала, и глаза ее затуманились, и я, окончательно потеряв голову, бросился к своей сумке, где был альбом с карандашами. Я стал лихорадочно набрасывать ее портрет. Рисунок за рисунком, пока она не сказала:

— Отдохни, я устала…

— Потерпи, радость моя. Еще немножко, — и я продолжал рисовать ее сидящей, лежащей, стоящей. Я пытался схватить то, что явилось в ее облике: святость и готовность отдаться, целомудрие и радость влечения, стыдливость и жажда чувственной любви. Я рисовал, а в голове и в груди томилась мысль, а вдруг я не смогу перенести на холст в красках эту возникшую ее чувственность…

— Господи, да когда же они приедут! — ревел я во всю мочь. — Мне нужны мои холсты и мои краски. Я должен сегодня же запечатлеть то, что привиделось мне. Солнце мое, потерпи еще часочек! Это настоящаяКты!

Светлана, взглянув на рисунки, пришла в дичайший восторг. И когда приехали ее родители, она бросилась к ним на шею с охапкой моих листков:

— Это я! Это все только Я!

Я принес родителям свои извинения и заперся со Светланой в комнате, сорвал с нее одежды и стал неистово ее писать на больших холстах, благо они у меня были.

В пятом часу утра, она, не выдержав, свалилась и уснула. Она лежала передо мной беззащитная и величественная в своем целомудренном смирении. Ничего подобного я в своей жизни не видел. Я схватил еще один холст и написал ее спящей. Когда она проснулась, а это было в десятом часу утра, портрет спящей красавицы был завершен. Я сам не ожидал того, что возникло на холсте. Немножко удручало меня то, что в моих портретах, в частности, где она с открытыми глазами, проскальзывало что-то от Боттичелли, Веласкеса и Рафаэля. Но это была все-таки не Венера с зеркальцем, не дева Мария, а моя Светлана, томящаяся в любовном ожидании, сгорающая от нахлынувшего жара неведомой ей страстности. Все рвалось в ней наружу, все стремительно неслось куда-то в неведомые дали, но я знал, что этот порыв направлен в мою сторону, и в моей душе он пробуждает чудодейственную силу моего дара. Я ощущал "посреди" нас ЕГО! Не случайно Толстой сказал: надо писать так, чтобы между тобой и Богом не было никаких прокладок. А какие могут быть прокладки, когда Он посреди? Я писал и жаждал еще большей чистоты, чем та, которая родилась во мне. Я не заметил, когда наступил вечер, и Светлана снова была покорена сном. На третьи сутки свалился и я, оставив расставленными вдоль стен комнаты ее портреты. И снилось мне какое-то невероятное восхождение к чему-то светлому, и там, во сне, снова была она, моя Светлана, теперь во всем белом, так оттенявшим ее яркий румянец, ее яркую белизну кожи. Я проснулся, схватил кисть и, сидя к ней спиной, написал ее в белом одеянии. Мне казалось, я создавал новую духовную сущность, какую-то божественную частицу мироздания.

— Я, конечно, предполагала, что ты такой, но чтобы до такой степени… — улыбалась Светлана, совершенно покоренная силою моего неистовства.

— Чистая патология. Почти по Чезаре Ломброзо. Гениальность и сумасшествие, — сказал я и добавил совершенно серьезно: — Понимаешь, меня гонит страх. Я вечно боюсь, что не успею, что от меня уйдет чудное мгновение. А это невероятно страшно — потерять то, что уже четко обозначилось. Это все равно что потерять если не тебя, то какую-то важную частицу твоего "я".

— Очень важную? — коварно и даже с какой-то чрезмерной откровенностью вставила Светлана.

— Очень, очень, — заверил я и впился в нее губами с такой сумасшедшей силой, что она, потом еле отдышавшись, однако с присущей ей ироничностью, сказала:

— Ты еще и такой? Надо же!

Костя был в отчаянии. Еще три дня тому назад я мельком встретился с ним, и он находился на таком творческом подъеме, что можно было позавидовать.

— Я написал доклад "Коррупция в России и воспитание". Назаров сказал, что это очень стоящая работа, и порекомендовал меня прочесть лекцию на эту тему в одной из школ города.