Юрий Азаров - Подозреваемый

Ленинско-сталинская формула "диктатура опирается на насилие, а не на право и закон" в сравнении с нынешним беспределом — детский лепет или высшая форма гуманизма, где человек (в контексте всего мирового бесовства) звучит гордо!

Я и хотел средствами живописи показать всю мучительную гибельность беспредела, когда убивают грудных детей, когда подростки выбрасывают с двенадцатых этажей своих бабушек и дедушек, когда бомжи живут хуже собак, а шахтеры, учителя, врачи хуже бомжей. Я набросал около 20 циклов самых современных сюжетов, смыкающихся с библейскими, откуда и такие афористичные названия и циклы "Россия с протянутой рукой", "Радость мученичества", "Отчаяние", "Торжество света". Всего получилось картин 300.

Мой Долинин был в восторге и зафрахтовал огромный выставочный зал в центре столицы. Надо сказать, он крепко выложился. Погонный метр рамного полотна — 30–40 долларов. Страшно сосчитать! А сколько красок, холстов, подрамников, жидкостей!

Я в жизни так не работал. Вставал в три часа ночи, а ложился в двенадцать, даже в те часы, когда я спал, мне снились краски, цветовые оттенки, сюжеты, композиции.

Если что-то не получалось, я отставлял холст и начинал новый. Порой я, как сумасшедший, вертелся вокруг картины с толстенной малярной кистью, что есть мочи ударяя ею то в одном, то в другом месте холста, затем я растворялся в причудливых цветовых наплывах, от которых дух перехватывало, заклеивал понравившиеся места кусками картона и снова орудовал кистью, только уже чуть поменьше этой. Я был убежден: мои руки, моя кисть и мои краски так же гениальны, как и мои сердце и душа! И тут я откладывал заготовки, теперь для меня наступал совершенно новый невообразимый этап творчества — художественный анализ, начиналось как бы вычленение основных компонентов, из которых можно создавать тот или иной рисунок. То есть я фактически готовил для себя своего рода апоплексический грунт, где уже обозначилась моя эвристическая суть, осталось только дорисовать и раскрасить.

Однажды я даже сказал своему приятелю Попову:

— Иду методом Сурикова, правда наоборот. Он говорил: "Я уже нарисовал "Боярыню Морозову" — осталось только раскрасить", а я говорю: "Я уже раскрасил "Боярыню Морозову", осталось только нарисовать".

Следует отметить, выставка произвела фурор, и Долинин был на седьмом небе. Ему сказали: "Если вы хотите продать картины, ставьте цены не более 400 долларов, если хотите сохранить холсты для себя — ставьте 4000 долларов". Долинин выбрал первый вариант, и уже в первый день у него купили шесть моих холстов на общую сумму две с половиной тысячи долларов. Он одним махом почти окупил часть своих расходов на оформление выставки, но это было только начало. Мы стали ждать.

Впрочем, наши ожидания не были пассивными. Появились заказчики. Так, один критик по фамилии Морякин заказал мне 40 картин по произведению Достоевского "Подросток". Это должны были быть картины небольшого размера, не более машинописного или половинки этого листа. Он пообещал заплатить мне сразу наличными по 50 долларов за картину, и я, не обсудив этот вопрос с Долининым, согласился.

Возник первый скандал. Он мне сказал:

— Я, работодатель, организовал тебе выставку, обеспечил необходимым материалом, рекламой и прочим. В этих выставках все на корню принадлежит мне, тебе же я могу оплатить работу по самой высшей ставке моих служащих — 1500 долларов за те полтора месяца, пока ты клепал свои шедевры.

Я прикинул: полутора тысяч долларов мне хватит на полгода скромной жизни, а за это время я создам то, что писатели называют нетленкой.

И согласился:

— Хорошо. Это вот твое. Но дальше я буду работать с тобой по контракту, если ты согласишься.

— Идет, — ответил он, и мы распили в кругу близких несколько бутылок шампанского.

В один из дней ко мне на выставку пришел Володя Попов, мой однокурсник, художник, педагог. Он показал мне свою визитную карточку, и я ахнул: академик, профессор, доктор наук, зав. кафедрой психологии Европейского университета права, почетный член…

— Когда ты успел, старик? Я рад за тебя! Что сейчас делаешь?

— Обо мне потом. Я бы хотел взглянуть на твои старые работы. Эти датированы тысяча девятьсот девяносто седьмым и тысяча девятьсот девяносто восьмым годами.

— А для чего тебе мое старье?

— Чтобы тебе раскрыть одну тайну, которую ты уже, не зная того, раскрыл.

Снова я вспомнил отца, снова мое сердце сжалось от боли: ему бы побывать на моей выставке, он единственный, кто по-настоящему верил в мой дар.