Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

— Замяли.

— И Тимке скажи.

— Вот сам бы и сказал.

— Ну ты же всё равно раньше увидишь… Он где, кстати?

— Спит. Он ночью од караулил.

— Не понял, — мелюзга целенаправленно лишала меня остатков аппетита.

— Да не волнуйся ты, у него своя система.

— Какая ещё, — и я с трудом подавил пяток промежуточных особого назначения терминов, — система?

— Он его с берега выслеживает.

— Думает, всё-таки затонул?

— Тот-то? Да нет, в тот он стрелял. Пусто на дне. Он теперь другие подлавливает. Как-то там рассчитал, когда и где они появляются, ну и пасёт по ночам.

Вон оно как. Экспериментирует, значит, наш стюдент, из ружья палит (а ты, между прочим, не слышишь!), а эта, видите ли, перепугалась и меня теперь впрягает. Ну-ну…

— И много напас?

— Говорит, пока ни одного.

— А сама что думаешь?

— А я думаю, что тебе надо поближе к нам держаться, чего бы ты там себе ни накрутил, ясно?

— А чего это я себе такого накрутил?

— Да ладно, — замяла она и встала. — За добавкой сам придёшь.

— А говорила чугунок, чугунок…

— Ну да, делать мне нечего, кроме как с чугуном за вами бегать. Хорош прятаться. К ужину чтобы дома был.

И пошла.

Ишь ты как мы заговорили! Я от жён-то такого вовек не слыхал.

— Лёльк, — не удержался я, змей заштатный, — целовались уже?

Остановилась. Обернулась. Улыбнулась.

— Дурак.

И дальше почесала.

И снова оглянулась. И для убедительности пальчиком по виску постучала.

Выходит, не целовались? А что дурак и спору нет…

«Матерился он с детства, но не как все. Он матерился как мало кто вокруг — эстетски. Эстет, если уж просыпается в человеке, просыпается не к пенсии, а сильно раньше. Так было и с ним… Пррростип О ма-врроття-к О нчить! — рыготал он то и дело с одной и тою же доведённой до автоматизма интонацией. Хлёстко, смачно и по любому поводу. Пнул неловко по скользкому мячу — простипома!.. Отдал пятак за пирожок с повидлом, а тот резиновей мяча — вроття!.. Черпанул сапогом из грязного ручья, по которому уплывает бочком его парусничек, похожий больше на старушечью туфлю с воткнутой вилкой — и вселенную сотрясает то же и туда же, но уже в полном формате…

Загадочной простипомы константно, хотя и чуть задним числом, удостаивались зловредные учителя. Тихим эхом накрывала она окрик любой из сорвавшихся на нравоучения соседок и означала примерно то же, что ваше аминь. В ней не было конкретного содержания, она не порождала сексуальных видений — это был всего лишь набор звуков, формула, напоминавшая о том, какое всё-таки жизнь говно, и служившая для закрытия любой темы недовольства этим говённым насквозь и то и дело миром, которому он не мог уступить одного — последнего слова. Последнее он оставлял за собой, и оно было простипома. В конце фильма пишут конец фильма — он нашёл этому корректному титру элегантную в своём безобразии замену.

Наверное, он был пессимист. Если такое вообще можно говорить о двенадцатилетнем пацане, не отягощённом ещё… Да ничем ещё не отягощённым, если не размазывать по тарелке всякие несущественные сопли!

К простипоме прилагался не менее смачный плевок сквозь презрительно сжатые зубы. Правда, порой цццыкнутое повисало на подбородке, и приходилось повторять весь ритуал с самого начала. И, норовя замять конфуз, он припечатывал простипому втрое яростнее обычного.

Нынешняя молодёжь ленива. Она сузила оценочный ряд до нейтрального «блин». Потребность самовыразиться перебралась в плоскость упакованности. Сотовый, шмотки, наличные, крутые родители и продвинутые друзья — аллес! Последний форпост вербальной активности обороняет гопота. В то время она именовалась как-то иначе, и он к ней не принадлежал. Но не мог не дать воли мимолетным чувствам вслед парочке дефилирующих навстречу девчонок с худо-бедно намечающимися формами. Простипома и т. д. — крякал он, не оглядываясь, и было не ясно, которая из имеется в виду. Скорее всего, проклятие относилось ко всему их простипомскому роду — оптом и авансом.

О да: эта абракадабра была именно проклятием и одновременно заклинанием. Это был его тайный оберег от всего, что могло случиться уже через миг или когда-нибудь сильно потом, не выхаркни он вовремя магического вроття. И даже много лет спустя ему верилось, что этот убогий выхлоп детских ещё по сути эмоций преисполняла поистине потусторонняя и несомненно безотказная метафизика.

Ах, какое сладкое это было время — пора непрекращающихся открытий! Пора, когда он и представить себе не мог, что его загадочная простипома — невежество неизбывно — просто снятая слухом с языка кого-то из недалеких же взрослых рыба пристипома. Заурядная морская кабан-рыба, которой он никогда не видел и, слава богу, не едал. И как-то раз, наткнувшись на неё в словаре, он был не потрясён даже — раздавлен и уничтожен. Ему на мгновение сделалось душно и неловко, как неловко и душно было, когда взгляд впервые испачкался о выцарапанное на стенке школьного туалета другое слово на п. На долгое-предолгое мгновение ему стало жутко: неужто и в книжках допустимо то же, чему место лишь на стенах поганых отхожих мест? Куда катится этот вроттяпоследнимисловами мир?..