Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

— А теперь дама приглашает кавалера, — заметив меня, объявила Лёлька, отпустила затравленного пасодоблями Тимку и подошла и реверанснула так, что отказаться было бы верхом неотёсанности. И, долбанумши пяткой об пятку, я кивнул и повёл. Под, разумеется, Кристалинскую — не под «Дубинушку» же, ей-богу, мясами трясти?

Для тебя, для тебя, для тебя, трам-пам-пам, самой лучшей мне хочется быть — уау!.. А ведь это даже не моя — родителей моих музыка… С неба звёзды достать и единственным стать для тебя, для тебя, для тебя, трам-пам-пам!.. Как это кто такая? Это, голубчики, Алла Пугачева эпохи, когда сама Алла ещё под столл ходилла. Ну, или почти так.

Но Лёлька-то, Лёлька — хулиганка! выдумщица! Наташа Ростова на первом балу… Постой-ка: а ведь он у неё, очень даже может быть, и впрямь первый? Ну, держись, графинечка, да ноги береги…

Тиму оставалось лишь завистливо улыбаться. Для него вальс — слово, а я худо-бедно пару раз, а кружил. Тем более что и не вальс это никакой, танго. Но танга, братцы, и я не сдюжу. Поэтому вальсируем, девушка, просто вальсируем! Хотя бы и на раз-два-три-четыре.

Или Тим лыбился на наши грабли в валенках?

Про целый месяц не рассказываю, потому что нечего. Любопытного с нами не происходило. Мы ели, спали, охотились, кормили кур и кропали нетленку. Вот разве Лёлька с Тимом неожиданно сблизились. Я видел их то спорящими, то шепчущимися, то молча робящими что-нибудь по хозяйству, но то и дело неразлей-вода.

Или неразлей и возникло-то лишь потому, что после дедовой смерти я стал всё чаще уединяться с писалом и пергаментами. Настоящую библию следует писать писалом и непременно на пергаментах, вот и понтюсь, не обращайте.

И куда им при таком раскладе как не друг к другу?

Или просто весна, и должно же было когда-то начаться? И понеслось: из рыси да в галоп…

Да и сама весна вышла стремительной, что войсковая операция из учебника Клаузевица (вы листали? — я нет, но сравнение классное, и менять не собираюсь). Снег сошёл за неделю. Лёд на озере продержался ещё дня два. Бог пригрел, природа купилась и попёрла: сперва трава, за нею почки. Из тех тут же повылуплялись слабенькие, как семимесячные дети, листики. Я заопасался, что это очередной финт леса: завтра садик зацветёт, послезавтра яблоки поспеют, а к майским морозы долбанут, и мы — хоп, и без картошки!.. Однако вздрейфнул зря, обошлось. Всё в природе развивалось своим, хотя и несколько поспешным чередом.

Включая взаиморасположение ребятят.

Им стало настолько хватать друг друга, что факт моего присутствия начал ссыхаться до размеров факта и только. Бывало, проснёшься, глянешь с печи — завтрак на столе, а их уже и нету. Где? Да вон, в огороде копошатся — грядки мастерят. Выйдешь, руки в боки упрёшь: эй, аграрии, может, хоть до апреля подождём? «Ага», — в один голос, а сами семечки в землю тычут…

То же и в обед: сидишь себе, ложку теребишь, чугунок оглаживаешь — сотрапезников, стало быть, поджидаешь. А тут Лёлька вбегает: да ешь ты, ешь, мы уже. Тиснет чего-то из сундука и — назад.

Ну, вы где вообще? А они уже вона где, на берегу — он её, видишь ли, рыбной ловле обучает.

Не скажу, чтобы меня это сильно огорчало — наоборот даже. Хорошо ж, правильно же ж всё! Откровенным лямуром пока не пахнет, но движется куда надо. И, кстати, безо всякого змиева патронажа, наиестественнейшим из путей.

С каковой радости и обрёл я обыкновение всё чаще уходить на дедову скамеечку и просиживать там дотемна.

Во-первых, само место волшебное. Тихое, к раздумьям понуждающее, сядь только — и никакой метлой не сгонишь. Во-вторых, оказалось, что обуви удобнее старикановых валенок нет. Они достались мне по наследству — как сапоги тому охламону в сказке про кота: стояли себе в уголку, дожидались («А ты помрёшь, и я обую»). Очень мне в них выходило комфортно. Тепло, сухо, легко и нигде, ну вот нигдешеньки не давит. В такой-то обувке чего бы век-другой не проволынить?..

И повелось: прихвачу с утречка тормозок и сижу-любуюсь, как зелёный шум идёт-гудёт, мыслю, то есть, вдохновение нагуливаю. Нагуляю — построчу. Настрочу — вроде как и день не зря прожит. Очень, повторяю, я к этому месту и душой, и задницей расположился.

Роман, однако, не шёл. Я ума не мог приложить, куда девать и чем занять своих скитальцев. Поэтому всё отчаянней херил линию развития их отношений, всё больше налегая на выспренности. Типа: «…а смысл и назначение истории про спасителя вашего в том одном, чтобы приучать население к неотвратимости смирения. За что, собственно, назарей был распят? Читай, читай же, там написано: за недовольство храмом старой веры и поиски какой-то новой истины. За одно только намерение качнуть веками складывавшиеся основы и за призывы не желать больше, чем для жизни потребно. В чём, если не в этом, суть его воплей о любви к ближнему? — «Горе вам, богатые» (а следом и пресыщенные) — помните?.. А блаженны — нищие! Им благовестить господь его якобы и заслал. То есть, классовая принадлежность Иисуса сомнений не вызывает: большевик. И, замахнувшись на разумность уклада в отдельно взятой сатрапии, он посмел покуситься на святое: на незыблемость власти вообще, на её богопосланность. Ведь коли бог не то, что мы до сих пор под ним понимали, то и власть существующая невесть откуда. А это уже перебор. Ты края-то видь! Лечить желаешь — ходи, лечи. Кормить невтерпёж — корми. Милость к падшим призывать — призывай на здоровье. Но бога-то не ревизуй. А уж тем более в родственники к нему не записывайся. Бог — он ведь гарант легитимности всего творимого нами, непосредственными его назначенцами. Недолечиваем — не нами задумано, недокармливаем — по предписанному казним — куда деваться, и с этим мирись. Потому помазаны ж, божью волю ж справляем, как оно на купюрах и указано. А тут ты! Нет, брат, поди-ка сюда. И — на крест его. Чтобы раз и навсегда: не плюй против ветра. А кому опять захочется — чтоб наука: не умеешь ходить в ногу, терпи, как он терпел, получай чашу сию, компенсация позже, на небеси вон. А здесь, извини, мы решаем, кому чего…