Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

Вообще, роман этот всегда представлялся мне самым антихристианским из когда-нибудь кем-нибудь сочинённых. И за него кому положено очень даже следовало бы автора малость анафемнуть. За убедительность, с какой излагает он всю тщету бесцельной аморфной любви во имя святости. Не надо путать любовь с жалостью, ибо из путаницы этой все беды вокруг и накопились. Потому что боженьке-то хорошо любить всех и всегда — у него масса времени и никаких насчёт нас определённых планов. А у нас, грешных, времени как раз в обрез и острая необходимость определяться с планами как можно раньше, чтобы лет и сил на их претворение всё-таки немножечко осталось…

Вот, думается мне, к какой несложной мысли склонял Фёд Михалыч этой переполненной встреч, страстей и неисполненностей историей. И вот какой мессидж слал, искусно — от противного — воюя главную ложь эпохи. Ибо действенное богоборчество возможно лишь через богоискательство: не сыскав, с кем именно, и бороться-то незнай как…

И зачислять ЭфЭм в православные писатели ошибка и кощунство. Он, коли и поправославнел, так куда позже, десять лет спустя от сотворения Мышкина. Спустя целых десять долгих лет… И скорее всего с перепугу, какой от возраста со многими случается. И помчался в Оптину — за благословением на искуп-романище, и разродился надрывными Карамазовыми, и понёс эту жертву свою к ногам старцев, а старцы на уперёд: не-а! не за нас и не по-нашенски у тебя тут, будущий любимец всего человечества. Поёшь, вроде, дельное, а мотив прежний, супротив канона. Не приняли, в общем, старцы искупа. Потому как — старцы, и им ли не знать: вовек не переиначит себя человек, подучивший одного из персонажиков на обычного паука молиться — токмо за то, что тот вот он и, видите ли, ползёт. А на паука — это ж всё равно как на Дедов пенёк… И человек такой есть то, что он есть, в какие слова мысли свои не шифруй. Правильно?.. Ты, вообще, поняла, о чём я тут распинаюсь? Угадала, нет? Читать, конечно, не читала — но, может, кино хоть глядела, а, Лёль?

— Прямо как про нас, — прошептала она, глядя в одну точку.

Потом так же сомнамбулически слезла с койки, вытащила из сундука горжетку, обмотала вокруг шеи и заявила — не попросилась, а вот именно что проинформировала:

— К нему пойду. Ему щас тяжелее. Орал как резаный — раз, в нос тебе дал — два, Егорку не нашёл — три. Согласен?

Я кивнул. И она ушла. Приводить в чувство того, кому сейчас тяжелей.

Как же повезло ему с этой девочкой!

Нет: как же планете-то всей с нею повезло, а?..

Настоящего романа без любовного треугольника быть не может, это каждому ясно. Это начал понемногу понимать и я. Но Томка, в глаз ей капли, опередила меня на все полтора корпуса. Забив на угрюмого Антоху, она поставила на Лёньку, и вы, наверное, догадываетесь уже, как тут всё сразу же и развернуло.

Уставшая от обломов взрослого недотроги деваха обрушила весь стратегический запас накопленной нежности на попавшего под горячую руку ребёнка. Реагировать на её сюсюканья и обжимоны адекватно мальчишка по понятным причинам ещё не умел. Но — вода камень точит, чего уж о податливой детской психике говорить! — пару дней, а прямее сказать, ночей спустя этот недомерок оценил всю прелесть Томкиного предпочтения и проникся. И теперь всё нетерпимее дожидался, чтоб стемнело и можно было на боковую. Или — чего уж миндальничать-то? — непосредственно под бочок к новоявленной мамочке.

Чем и где именно она там Лёньке намазала, Антону оставалось только догадываться. А с догадками у лишенца обстояло не хуже нашего с вами.

Догадываться оставалось и мне…

У нас тут, правда, ничего треугольного не происходило. То есть происходило, конечно, но треугольное совсем иного свойства. У нас тут натуральная кровь за кровь была. И не было никакой уверенности, что не дойдёт до очередного зуба за зуб, а то ещё и с оком за око.

Не выгляди всё так драматично, я непременно уподобил бы эту вторую Первую мировую суете вокруг незабвенного частокола из «Острова сокровищ»: то, значит, я в часовне от милующихся детей укрывался, теперь вот — Тимка. Как бы от нас… А бедная Лёлька, что ваш доктор Ливси, мотается туда и обратно с белым флагом, пытаясь вразумить двух ослов и погасить этот односторонний — всё-таки односторонний, друзья мои, пожар ненависти.

Но вопреки всякой логике оскорблённым и униженным выглядел не остававшийся один, а тот, у кого посредница гостевала. В точном соответствии с ею же и провозглашённым законом: ему сейчас тяжелей…