— Стыдно, Василий, обижать даму… Ну что тебе стоит. — Бархатный голос незнакомца был очень убедителен. На Васину голову легла теплая тяжелая ладонь. — Ну же.
— Хорошо. Я подумаю… Может, что-то можно будет отдать.
— Вот и хорошо, Вася. А пока книжки пусть останутся у Сапфиры. Ладно? И ранец оставь, а то нести книги неудобно. Если завтра захочешь танцевать, приходи ближе к вечеру.
Так совершенно неожиданно и против воли симбирский второклассник лишился всех своих книг.
На следующий день Василий проснулся в ужасе. Как так получилось? Что я наделал! И арифметика, и история, и чистописание. А греческий? В гимназию идти нельзя.
Мальчик с трудом дождался условленного часа, бросился к беседке.
Бородач, сидя на скамейке, надевал танцевальные ботинки.
— Господин, — Вася вдруг понял, что не знает даже имени своего учителя, — господин, дайте мне, пожалуйста, мои учебники.
Бородач, сделав вид, что не расслышал, продолжил возиться с ботинками.
— Дяденька, миленький, ну пожалуйста. Господи, меня же из гимназии выгонят.
Вася встал на колени.
— А ты, батенька мой, подлец. Бери свой учебник. — Незнакомец вытащил из кармана и швырнул учебник греческого языка. — И чтоб я тебя больше не видел.
Греческий в гимназии преподавал болгарский грек Димитропуло. По-русски Димитропуло говорил плохо, первый урок начал так:
— Знаете, дети, как мы, греки, называем людей, которые знают греческий язык? Таких людей мы называем счастливыми.
К шестому классу в организме Розанова произошли некоторые весьма неожиданные изменения. Новость под большим секретом была рассказана в гимназической уборной Губе — второгоднику Ваньке Губину. Губин солидно принял сказанное к сведению и на следующий день принес в класс немецкую педиатрическую энциклопедию. Выложил толстенный том на парту, небрежно процедил:
— Посмотри статью «Онанизмус».
Вечером в лунном свете Вася тайком читал теряющийся готический шрифт. Волосы вставали дыбом: «От напряжения резко прогрессирует близорукость… никогда не оставлять детей одних… нередки случаи устойчивого слабоумия… привязывать к краям кровати руки бинтами». Особенно потрясли «размягчение мозга» и «сухотка позвоночника». Подросток физически почувствовал, как ссыхается позвоночный столб, а содержимое головы превращается в студень, почему-то пахнущий рыбой.
— Ой-ёй-ёй-ёй, господи. Никогда, никогда не буду, — спрятался под подушку насмерть перепуганный львенок.
Сияла полная луна, страшная книга таилась за стоящим под кроватью горшком.
Дней через десять с Розановым снова случился позорный конфуз, потом еще. Наконец однажды мальчик проснулся в ужасе — трусики были перепачканы выделениями спермы. Началось! Вот оно — размягчение!!! Жизнь расщепилась на два мира. Днем — разумный мир древнегреческой учебы, ночью — постыдный ужас перед патологической практикой, заканчивающийся всеми силами отдаляемой, но неизбежной развязкой. В немецкой энциклопедии было предусмотрено и это: привычный онанизм. Приступы болезни происходят все чаще, пока половые органы не начинают раздражаться рефлекторно, без участия сознания. Рука, не контролируемая сознанием, сама расстегивает ширинку, изо рта свешенной набок головы течет струйка слюны, закатываются мутные, безумные глаза. Васю стал преследовать кошмарный сон: несчастный дурачок с расслабленной волей и мозговым разжижем, под хохот одноклассников, во время урока… Куда я качусь? Очередной приступ заканчивался слезами, горящими ушами и клятвенным обещанием «никогда больше». Но проклятая природа требовала своего все больше и чаще. Как нарочно, Розанов стал учиться лучше, появилась какая-то умственная зоркость и цепкость. Однако червь сомнения, так и не успев толком зародиться, был безжалостно раздавлен каблуком реальности.
В седьмом классе среди гимназистов пошел шепот: «Губа заболел. Сифилис. От проститутки».
Ох как не хотелось Васе навещать друга. Но не навестить было нельзя — предательство. Против ожидания, Губин был одет, встретил его в прихожей, пригласил в свою комнатку. Комнатки Розанов боялся больше всего — близко. Но, стиснув зубы, вошел. Немного поговорили ни о чем. Розанов смотрел в угол, иногда бросал косые взгляды на товарища: пытался найти на лице следы. Следов не было. В неверном сумеречном свете показалось, что лицо припудрено. Губин зажег керосиновую лампу. Розанов с облегчением увидел, что ошибся.
Наконец дошли до главного. Губа вздохнул:
Читать дальше
