Еще в одном стихотворении железнодорожный, пасмурный мир проецировался на небосклон, тучи плыли, как «нефтяной товарняк», «дрезиной под склон» падало солнце — гибнущий Фаэтон, а дальше возникал и другой катастрофичный мифологический «летун», срисованный с брейгелевского полотна: «…И коряга одна / Над водою видна, / Будто ляжка Икара…» Здесь, кстати, были названы точные приметы — проспект Шаумяна, речка Оккервиль — вблизи места, где впадающая в Неву река Охта образует острый мыс, что позволяло догадаться о происхождении названия книги. Но сама по себе топографическая привязка Булатовскому не так важна — она дается для того, чтобы тут же быть символически переосмысленной и сюрреалистически сдвинутой: «Деревьев чертеж и цех в разрезе, / Ведет рейсфедер тени оград, / Кусты, взошедшие на железе, / Пучками проволоки торчат. / Мотки проводов — большие гнезда. / Не здесь ли местных гарпий насест?..»
Хотя такая вот определенная, жесткая, как рельсы, параллель натуралистического и мифологического рядов для книги характерна не слишком — фактура ее размытей, вещи развоплощенней, тема почти никогда не оформляется в событийный сюжет. Вернее, сюжет возникает, но — «второго порядка», как развернутая в картину метафора (ход, тоже хорошо нам известный по Пастернаку):
На кону атмосферных предвестий —
Облака, облака, облака.
Что ни выпадет наверняка,
Все сполна получишь и на месте.
Как широкие лезвия — тени
Облаков, только что не свистят,
Но на шухере липы стоят,
И трава не пала на колени…
В это следовало вчитаться, тогда образная цепочка разматывалась: выпадение осадков — выпадение выигрыша (или проигрыша) — азартная игра — лезвия ножей — бандитский посвист — сопротивление жертвы… Потом, правда, криминальная топика мешалась почему-то с охотничьей и военной:
…И со следа не сбилась охота
Дегтем пахнущих солнечных псов
На последние стрелки часов,
Что бросает золотая рота
В плащ-палатках зеленых, трубою,
По дороге, кто в грязь, кто в песок… —
это о том, как под золотыми закатными лучами удлиняются тени от лип. Затем в кадр попадал, кажется, сам поэт:
…Но блестит ледерином висок,
Выдавая «липу» с головою… —
однако заодно с ритмом колеблющийся смысл начинал тут уже вовсе ускользать (почему вдруг — канцелярским «ледерином»?), понятно было только, что автор упрекает себя в какой-то недостоверности (каламбурная «липа») — чуть ли не опротестовывает весь этот сюжет, только что изобретенный им же самим…
Пройдя «Полуостров» примерно до середины и уже как будто освоившись, я остановился. Я почувствовал вдруг, что вообще перестаю понимать, о чем идет речь. Как будто импрессионистическая, размытая, но позволяющая проследить связь с натурой поэтика сменилась иной, и ключа к ней у меня нет. То есть все продолжалось — записи душевных состояний, пейзажи урбанистические и природные, какие-то даже сценки… но — будто музыка сквозь толстое стекло. Вот пример (из тех, что покороче) — стихотворение «Пыль»: «Теперь уже подняться может, / Хотя в глазах еще темно, / Один к семи когда разложит / На нем бутылочное дно. / Он сплюнет красное неловко / И щурится на этажи, / Растительную маскировку / И солнечные муляжи. / И вдруг заметив (что такое?) / В углу запекшихся ресниц, / Уставится на голубое / Из фиолетовых глазниц».
Прочитав это несколько раз, я почувствовал примерно то же, что должен был испытать какой-нибудь добросовестный критик 1890-х годов, на глаза которому попались строчки про «фиолетовые руки на эмалевой стене» и про «месяц обнаженный при лазоревой луне»…
Безусловно, подумал я, за шесть лет, протекших между первыми, «ангелическими», стихами Булатовского и стихами нынешними, переменилось слишком многое (похожее происшествие случилось когда-то с читателями Кузмина, чересчур доверившимися декларации про «прекрасную ясность»: глядь — а он уже герметичный, гностический, «темный»!). Но ведь было же, было, черт возьми?! Для самопроверки снова раскрыл «Белый свет»: «Рано клинышек забиваешь, / Белые зубки дерешь, / Ты ли вовсе не летаешь, / Не поешь…» И с изумлением обнаружил, что и тут — не понять! Какая «Ласточка», какой Державин? Я-то всегда думал, что это про птичку (ну, пусть про какую-нибудь метафорическую птичку). Но откуда же тогда «зубки»? Над «зубастыми голубями» графа Хвостова все некогда долго смеялись, а здесь что? И что это за «клинышек»? Или другое оттуда же, из старой книжки, прелестно-невразумительное:
Читать дальше
