Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

Начать, наверное, надо с того, что место, выбранное нами для житья, оказалось неудачным. Поскольку мы жили и не внутри городской черты, но и не слишком далеко от нее, наше жилище не могло претендовать на звание „городского дома“, хотя и хутором тоже не было. Доказательством этому служило следующее обстоятельство: он еще работал в поле, а она уже могла работать надомной портнихой, то есть заниматься самым настоящим городским ремеслом. Таким образом, наша участь оказалась предрешенной: мы не принадлежали ни городскому миру, ни деревенскому. Жили мы вчетвером: мой хозяин, его жена, их умственно отсталый сын и я, простой пес. Болезнь сына относилась к разряду неизлечимых, и работать он не мог. Этот несчастный кретин проводил день за днем неподвижно, словно какой-нибудь шкаф.

Жена хозяина постоянно самоутверждалась в качестве женщины, уделяющей все свое внимание дому и семье. На свете есть только два типа женщин: одни требуют признания себя женщинами, потому что кто-то их лупит, а другие так и норовят слупить с мужчин деньги за то, что они женщины. Наша предпочитала тумаки. Ей то и дело доставалось, и она жаловалась всем. Однако жалобы эти были какие-то дежурные, словно ей приходилось выполнять предписанную свыше процедуру. Она не выражала определенные чувства, а следовала установленному ритуалу, пользуясь своим правом выражать недовольство, и никогда не выходила за пределы тихого повизгивания. Эта женщина принадлежала к породе прирожденных рабов, для которых высочайшей трагедией становится отсутствие побоев.

Перед моими глазами всплывает виденная много раз картина: она стоит на коленях перед манекеном, зажимая губами булавки, и подгоняет на нем платье. Когда эта женщина открывала рот, что случалось не слишком часто, то в голосе ее звучали нотки, свойственные французской речи, вперемежку с какими-то щелкающими звуками. Она никогда не отличалась ни добрым нравом, ни красотой. Ее кожа была сухой, шершавой, точно мешковина, но это еще не самое плохое: стоило тебе приблизиться к ней, как она, подчиняясь выработанному инстинкту, сменяла тепло своих щек на холод стали. Целовать ее было так же приятно, как касаться губами мрамора. Мне неизвестна причина моего постоянного отвращения к хозяйке дома, но я отдавал себе отчет, что это чувство сопровождало меня уже давно. Я ненавидел ее, потому что замечал, догадывался и знал наверняка, что она любила только свое материнство, а не детей. Подумайте над моими словами. Здесь скрыта истина.

Однако не в этом заключался грех обитателей огромного дома. Их грех был иным, и я расскажу о нем, потому что мне он известен, а другие даже ничего не подозревают.

Между ресницами жены и бровями ее мужа существовала некая тайная связь — ну и брови же были у этого человека: поросль торчащих вверх жестких черных волосков. Когда его разъяренные брови сходились углом, ее ресницы от ужаса становились гуще. Все тело мужчины пропахло остывшими в пепельнице окурками, кожа под глазами была покрыта множеством прыщиков, круглых и наполненных белым гноем. У него были огромные лапищи людоеда, а рот кривила гримаса, словно он не переставал повторять: „Нет, не желаю я тебя слушать“.

Самое удивительное заключается в том, что воспоминания о тех днях, когда все они были живы, с первой же минуты вызывают в моем сердце то же самое чувство, какое испытываю я сейчас, когда все они мертвы: ощущение какой-то ненормальной атмосферы, которая царила вокруг нас. Можно сказать и так: эта атмосфера жила в нас самих. То был холод, но не мороз — просто промозглая слякоть, которая не желала убить нас. Все было гораздо хуже: она стремилась к тому, чтобы мы сдались перед этим холодом. Но нам еще предстоит понять, что грех обитателей дома должен быть тяжелее.

Великий позор нашего дома заключался не в том, что делалось внутри него, а как раз в том, чего не умели делать его обитатели. Поцеловать, нежно обнять, приласкать. Ни разу. Ни за что. Никогда. Прикосновения унижали и пугали нас. Кожа обжигала. Нам не было спасения. И если бы какая-нибудь добрая душа решила указать нам верный путь, любой из возможных верных путей, мы бы единодушно отвергли совет и, объединив наши усилия, выгнали бы советчика из дома взашей. Однако и это не самый тяжелый грех, который бы объяснил наше нынешнее положение. Я знаю, в чем он состоит, только мне открылась истина, и я все вам расскажу, непременно расскажу.

Первое невероятное событие совпало по времени со смертью кретина и предваряло целый ряд столь же невероятных событий, которые затем последовали за ним. Совершенно естественно, мы не знали, считать его чудом или, напротив, проклятием. Поэтому за ним закрепилось название „невероятное событие“ — обратите внимание, как всегда, середина на половину. Невероятное событие, о котором пойдет речь, заключалось в следующем: через день после смерти кретина кретин воскрес. Естественно, воскресло не его тело, а образ его души. Мужчина и женщина пришли домой и задали мне хорошую трепку за то, что я слепил снеговика у самого порога. Но я, простой пес, ничего не лепил, потому что, с одной стороны, никогда бы не сумел сделать ничего подобного, а с другой — боялся наказания. Поэтому они пришли к выводу, что снеговик, который отчаянно тер свой идиотский нос-морковку — при этом по его щекам текли горькие слезы талой воды — и умолял их с пеной снеговых хлопьев у рта вызволить его из холодной тюрьмы, куда его заключили в насмешку; снеговик, слепленный из трех снежных шаров, каждый из которых был меньше предыдущего, оказался их сыном-кретином. О! Волнение. Но лишь легкое волнение. На ужин приготовили овощи. Стояло лето, однако и через несколько недель снеговик не растаял и продолжал говорить, моля о невозможном, а они каждый день ели на ужин овощи. Иногда мужчина или женщина поглядывали в окно, но никогда не говорили ни слова. На том все и кончилось. Сделать они все равно ничего не могли, ибо самая суть нашего дома состояла в том, чтобы никто и никогда не совершал своевременно добрых поступков, не был бы любезен и милосерден, а потому нельзя утверждать, что смерть кретина легла на их совесть тяжелым грехом; это был лишь провидческий знак. Их непростительный грех мне известен, и я открою его вам позже. Клянусь, я вам все расскажу; я простой, но умный пес. Самый умный из всех псов.