Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

Во рту у меня пересохло, я не знал, что еще можно добавить к сказанному. К счастью, в эту самую минуту в комнату вошел муж моей сестры.

— Спокойствие, — произнес он. — Сохраняйте спокойствие. И ты — в первую очередь.

Шурин обращался ко мне, подняв руку вверх жестом полицейского, который останавливает движение. Меня поразило, что он явился с такой скоростью, но одновременно меня удивил тот факт, что мать позвонила ему. На самом деле его молниеносное появление на сцене объяснялось просто.

Мой шурин никогда не чувствовал себя членом нашей семьи, прежде всего потому, что отец и сестра в принципе на дух его не принимали. Когда бедняга старался быть чем-нибудь полезен или просто пошутить, отец смотрел по сторонам, произносил „уф!“ и делал жест, похожий на гитлеровский. Я не имею в виду нацистское приветствие, когда подданные Рейха вскидывали вперед вытянутую руку. Отец раскачивал рукой, как Гитлер, когда тот входил в зал, поднимая руку до высоты уха, а потом манерным жестом откидывал ее назад и выдыхал свое утомленное „У-у-у-уф!“. Сестра с мужем обращалась еще хуже. В ее голосе сквозил такой убийственный сарказм, что трудно было понять, к кому она обращается: к собственному супругу или к Фу Манчу. Как бедняга ни старался, черепаха, жившая в нашем саду, являлась членом нашей семьи в гораздо большей степени, чем он. Почему он, мой шурин, терпел эту мегеру? Наверное, потому, что бедняга был горячим мужчиной и ему всегда ее хотелось.

— Спокойствие, — настойчиво повторил он. — Я принес две бутылки шампанского. Они уже в холодильнике и скоро остынут.

Сестра ответила гримасой, которую всегда строила, когда хотела показать, что ее возмущению нет предела: она вытянула шею вперед, как гусыня, и прищурила глаза. Другой прием, используемый ею для выражения негодования, — я ненавидел его всеми силами души, — состоял в следующем: она произносила слова по слогам, выделяя каждый, словно выплевывала звуки:

— Как-ты-ска-зал? Что-ты-при-нес?

Шурин засмущался и постарался оправдаться:

— Если положить их возле стенки морозильника, то они охлаждаются быстрее.

— Неужели ты не видишь, что здесь происходит? — завопила сестра, указывая на мою злополучную руку. — А ты говоришь, что принес две бутылки шампанского!

— Но, милая… — Шурин хотел загладить свою вину. — Я подумал, что с шампанским, по крайней мере, это не будет так похоже на похороны.

Роль покойника, естественно, предназначалась мне. Я хотел было заплакать, но постеснялся. В довершение всех бед заявился дядюшка Рамон — светлая голова, настоящий всезнайка, человек, с которым никогда и ни за что на свете не надо играть в настольные викторины. Всем своим видом он напоминал президента Соединенных Штатов, которому предстоит принять решение о бомбардировке Кубы, прежде чем русские установят там свои ядерные ракеты. Однажды мне удалось нанести ему сокрушительное поражение. Мы сидели за столом после какого-то семейного обеда, и неизвестно почему разговор зашел о рождении Христа. Дядюшка Рамон заявил: Иисус Христос родился в нулевом году, а я ответил ему, что такого быть не может, хотя бы потому, что нулевого года вообще не существует. В истории есть год „минус первый“ и год „первый“, а между ними никаких лет нет. Каждый из нас отстаивал свое мнение: он отстаивал нулевой год, а я ему возражал, но в конце концов выяснилось, что правда была, само собой разумеется, на моей стороне. Он никогда мне не простил публичного поражения. Как бы то ни было, мои родители его боготворили, и неудивительно, что мама ему позвонила.

Он осмотрел мою слоновую ногу как крупный специалист по изготовлению ветчины. К его чести надо отметить, что до него никто к ней не решился прикоснуться. Все столпились вокруг моей руки или вокруг дядюшки, точно я сказать не могу. — Да, это нога слона, — произнес он тоном ветеринара. А потом добавил таинственным шепотом: — А может быть, бегемота.

Он велел матери принести большую вазу с горячей — очень горячей — водой.

— Так она размягчится, — сказал он.

— Неужели ты хочешь сказать, что мне ее отрежут? — заныл я.

— А почему в слоновую ногу превратилась только половина руки? — спросил отец, словно меня здесь вообще не было.

— Потому что иначе он не смог бы сгибать руку в локте, — ответил дядюшка. А потом обернулся ко мне и распорядился: — Давай суй руку в вазу.

В его ответе на вопрос отца не было, естественно, никакой логики; однако, если разобраться, оставленная мне возможность сгибать руку в локте могла служить утешением. А когда человека утешают, он гораздо легче подчиняется чужим приказам.