Лиля Энден - Изменники Родины

Николай и Лена остались вдвоем.

Лена давно знала Венецкого в лицо и по фамилии, так часто он бывал в райисполкоме, а райзо, где она работала, помещалось в том же здании, но разговаривать ей с ним сегодня пришлось в первый раз; мысль о каком-нибудь романе с ним ей никогда и в голову не приходила, и только теперь, после глупой выходки ревнивой жены, она посмотрела на льнокомбинатского инженера более внимательно, как бы желая уяснить самой себе — а могло ли быть какое-нибудь основание для такой ревности?

Да, он действительно был хорошо собой и — теоретически в него влюбиться, пожалуй, можно было (практически — для себя лично, она этой возможности не допускала).

И еще Лена подумала, что Валентина Федоровна своей глупой и злобной ревностью вряд ли завоюет любовь мужа, скорее наоборот, оттолкнет его от себя…

Николай, по-прежнему стоявший около стола, поднял на Лену глаза и тихо сказал, виновато улыбнувшись:

— Елена Михайловна! Не сердитесь на нее! Пожалуйста!.. Она очень ревнива, а я сам виноват: я сегодня после конца работы не пошел домой… Она меня ждала, ждала… потом прибежала сюда и вообразила неведомо что…

Он не пошел домой именно потому, что хотел уклониться от очередных объяснений с женой, но жена явилась сама, да еще устроила такой глупый скандал!..

Лена молча улыбнулась и кивнула головой в знак того, что она не будет сердиться; а Николай смотрел на новую знакомую и невольно сравнивал ее со своей женой: Валя, безусловно, была красивее, ярче, эффектнее этой «Леночки из райзо», она умела одеваться, умела подчеркивать свою красоту, умела казаться лучше, чем на самом деле, особенно с первого взгляда…

А Лена была незаметной и неяркой, к ней надо было приглядеться, чтоб увидеть, что она хороша, даже очень хороша, с лучистыми серыми глазами, с пышной темно-русой косой… Хотя лицо ее было далеко от классической красоты, но именно такое, оно было особенно милым и симпатичным.

И Венецкий невольно подумал, что, если бы на месте его жены была бы эта почти незнакомая девушка, она никогда не позволила бы себе тех нелепых сцен, которыми отравляла его жизнь Валентина Федоровна.

С восходом солнца начались одна за другой воздушные тревоги. В кустах между Ясной и полотном железной дороги был разыгран настоящий бой: одни изображали врага и нападали на город, другие его защищали.

Войска были вооружены палками, сделанными в столярной мастерской в форме винтовок, только былыми: их не покрасили, потому что краска не успела бы высохнуть к началу военных действий. Володя Белкин притащил еще более грозное оружие: самодельный пулемет, который стрелять не умел, но зато трещал оглушительнее настоящего.

На санитарных постах, кроме «условных» раненых, побывало немало настоящих пострадавших с ушибами и ссадинами.

В семь-восемь часов утра началась новая работа: на всех дорогах, ведущих в районный центр, останавливали и поворачивали обратно колхозников, ехавших на базар.

Потом начали на улицах и около магазинов задерживать домохозяек и детей и загонять их в первые попавшиеся свои и чужие дома.

Больше всех распоряжался и командовал во всей этой кутерьме тот же неугомонный Виктор, хотя его никто не назначал командиром, но так само собой получилось.

Витька Щеминский был с детских лет своего рода районнной знаменитостью: не было в Липне, кажется, ни одного сада, где бы он не крал яблок; не бывало в школе ни одной шалости, ни одной проделки без его активного участия.

Способности у него были прекрасные, память исключительная, но и лень тоже исключительная. Он никогда не готовил уроков и три раза оставался на второй год, но стоило ему чем-нибудь всерьез заинтересоваться, и он мог по этому предмету ответить лучше всех.

Учителям он доставлял немало мучений. Несколько раз его хотели исключить их школы за хулиганство, но в таких случаях он говорил: «Я больше не буду!», сопровождая эти слова неотразимой, притворно-застенчивой улыбкой и — обезоруживал педагогов.

А на следующий день он опять принимался за прежнее. Наконец, с трудом и скандалами школа у него осталась позади.

Витька был способен и талантлив во всех отношениях, но феноменальная лень была в нем сильнее всех талантов.

Он хорошо пел, играл по слуху на всех музыкальных инструментах, какие подворачивались под руку, хорошо рисовал, изумительно схватывая сходство, но как только дело доходило до изучения нот, или правил перспективы, — и музыка, и живопись теряли для него всякий интерес.