Лиля Энден - Изменники Родины

Она подвинулась к стенке.

Николай осторожно присел около нее на край кровати. Наверху над крышей снова завыли самолеты. «Иван» не заставил себя долго ждать.

И Венецкому под грохот взрывов ярко-ярко вспомнилась история его любви к Лене от первой встречи до сегодняшнего дня, до этих неожиданных стихов… Он вспомнил военную игру, ревность Валентины…. Потом шлагбаум среди поля и около него стройную фигуру девушки в синем ситцевом платье… Поцелуй на глазах немецкого конвоя, когда Лена решительно объявила оборванного, страшного, голодного пленного своим мужем и увела из колонны обреченных к себе домой… Потом вспомнилась ее яркая, радостная улыбка, когда он, сын неверующей семьи, пришел на Рождество в ее церковь, на ее клирос… Потом веселый новогодний бал… И, наконец, слова, сказанные ею фон Штоку:» Я люблю моего Дон Кихота за то, что он умеет иногда делать глупости…»

— Леночка! Хорошая моя! — взволнованно заговорил Николай, и в его голосе прозвучали какие-то новые глубокие, низкие ноты, которых она еще никогда от него не слыхала. — Милая, родная, радость моя!.. Может быть, нас убьют сейчас, сегодня, обоих вместе, и мы так и умрем чужими?… Я же люблю тебя, больше всех на свете люблю!..

Ракеты погасли, было темно, выли самолеты…

И в темноте Николай почувствовал, что Лена крепко сжала его руки и молча привлекла его к себе… Он наклонился и прижался к ее губам горячим долгожданным поцелуем…

— Радость моя!.. Моя звездочка ясная!.. Любимая, желанная!..

— Хороший ты!..

Где-то очень близко, одна за другой, разорвались четыре бомбы.

Самолеты гудели, и земля гудела, слышался лай зениток и треск пулеметов, в окна, мелькая по стенам красноватыми бликами, заглядывало зарево пожара.

И в то самое время, когда весь город дрожал под страшным налетом, в одном доме был праздник — великий праздник любви, которая приходит, не спрашивая дня и часа, имени и места, разрешения и права, и расцветает на обгорелых развалинах еще пышней и ярче, чем в тишине и уюте мирной жизни.

Партизаны не взяли Липню.

Гражданское население не знало причины, могло только строить догадки, что именно заставило их отступить, но они отступили…

Отступили не только от Липнинской подгородчины, где бывали только налетами, но также из Коробова, Терехина, Маркова и многих других деревень, где они больше двух месяцев властвовали открыто, и на этих вчера еще советских территориях, где официально существовали райкомы и сельсоветы, снова начали командовать немцы. Возвращались обратно перезимовавшие в Липне старосты-беженцы, на место убитых назначались новые…

Один только Вороний Мох, дремучий, непроходимый, куда немецкие войска заглядывали с большой опаской, оставался партизанским государством в государстве.

— Воскресный день! И просветимся торжеством!.. — звучало в Липнинской церкви.

Пасха была в этом году очень ранняя, снежная, морозная, было даже холоднее, чем в дни партизанского налета.

Но проезд в Липню теперь, после отступления партизан, был свободен, и в последние дни Страстной недели народу в церковь съехалось множество.

Лена договорилась с Шеффером, и на Страстной почти не сходила с клироса, появляясь в Крайсландвирте только в перерывах между церковными службами. Маруся последовала ее примеру и заявила, что она тоже певчая, хотя «поповна» и дразнила ее, что она не отличает стихиры от стихаря.

И сегодня, на Пасхальной заутрене, собралась в церкви вся Липня: ходили крестным ходом, звонили в единственный дребезжащий колокол, святили вместо куличей бесформенные черные лепешки — и радовались, как будто неделю тому назад на улицах не рвались бомбы, не стрекотали пулеметы, как будто не кончались почти у всех запасы мерзлой картошки, как будто голод не хватал уже за горло жителей маленького городка.

— Христос воскресе!

Маруся расцеловалась с Леной, а потом повернулась к Николаю Сергеевичу.

— Христос воскресе, господин мэр!

— Христос воскресе! — ответил тот, слегка краснея.

— Полагается отвечать — воистину воскресе!.. Это даже я знаю!.. И три раза целоваться! А ваша поповна пусть смотрит и ревнует!..

— Разве я ревнивая? Уж в этом-то меня трудно обвинить… — рассмеялась Лена.

Маруся троекратно расцеловалась с Венецким, а затем опять обратилась к его жене:

— Не хотела говорить тебе по случаю праздника, да надо! Отругай хорошенько своего губернатора!

— За что?