Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

— И все-таки я с тобой не согласен в том плане, что раньше ничего хорошего не было. Было, было! Вспомни хорошо! Вспомни хотя бы…

— Не физдипли, — отозвался из тулупа Войцеховский, и Суровцев замолчал.

Пришел автобус, стали садиться, но Войцеховский вдруг дернулся, выбежал на площадь и замахал руками, останавливая такси.

Город развернулся коротким веером и скрылся в туманной изморози. За пригородом дорога шла среди заснеженных полей, лесов и сонных селений, потом — справа надвинулся крутой склон с дачными коттеджами среди прямых высоких сосен, а слева открылся скованный льдом и присыпанный снегом залив.

Вышли.

— Тишина, белое безмолвие! — торжественно сказал Суровцев.

— Саван и могила, если долго стоять и смотреть, — ответил Войцеховский.

Вошли в дачу.

Там было сумрачно.

Войцеховский швырнул чемодан и прошел в гостиную.

Суровцев остался в прихожей, продолжая держать чемодан.

Войцеховский раздернул и тут же задернул шторы, развернул телевизор экраном к стене и сказал, обращаясь к себе: «Ну что ж, друг мой, попробуем еще здесь проползти очередную пустыню».

Освоившись с сумраком, Суровцев увидел в зеркале свое хмурое лицо и еще более нахмурился.

Войцеховский сел в кресло, закурил и сказал:

— Телевизор и радио не включать, газетами не шуршать! Во всем остальном — полная свобода. Женщин можешь приводить сколько угодно и каких угодно. Перепадет и мне что-нибудь — буду тебе признателен… Где ты там? Проходи, садись, кури.

Суровцев не сдвинулся с места. Оцепенение сковало его. Войцеховский вскочил, вышел в прихожую, вырвал из рук Суровцева чемодан, швырнул его и крикнул:

— Иди и сядь!

Суровцев вошел в гостиную и сел на стул.

— В кресло, в кресло! — крикнул Войцеховский.

Суровцев сел в кресло.

— Плохо, плохо! — крикнул Войцеховский. — Так лакеи сидят! Расслабься! Нога на ногу! Твой час грядет, а ты дебилом прикидываешься!

— А я… и есть дебил! — с вызовом ответил Суровцев. — Провинциальный дебил и лакей! Да! А ты… а ты в Москве живешь, в центре! С профессорами знаешься!

— Да ты действительно дебил! — сказал Войцеховский, и темные круги под его глазами обозначились еще резче.

Суровцев сник, замолчал.

Войцеховский вдруг расхохотался и спросил:

— Слушай, а может, ты антисемит? Может, все твои проблемы в этом?

— Меня это вообще не интересует, — мрачно ответил Суровцев. — Я знаю одно — моя весна прошла и больше не вернется!

Голос Суровцева задрожал, лицо сморщилось.

— Нарцисс! — захохотал Войцеховский. — Сморщенный нарцисс в собачьей шапке! Заткнись со своей вонючей весной! — Войцеховский вдруг опустился на колени перед Суровцевым, взял его руку и сказал:

— Кому ты лапшу вешаешь, скотина? Разве я не выполз из той же норы, что и ты? Разве ты не знаешь, откуда я выполз и как полз? И разве ты не видишь, как ползу дальше? Так что теперь — бежать крысами с тонущего корабля? Нам ли с тобой заниматься медитацией и впадать в ностальгический столбняк? Нам ли играть в бисер?

Суровцев, закрыв лицо руками, молчал.

Войцеховский вскочил и вдруг заорал дурным голосом их армейского командира:

— Прекратить разброд и шатания! Молчать! Руки на вытянутую грудь ставь! Левое ухо выше правого! Молчать! Смотреть помещение! — С этими словами Войцеховский распахнул дверь в спальню и воскликнул: — О, да тут альков! Друг мой, ты только взгляни! Шелк, шпалеры, бронза! Нет, это явная провокация! Возможно ли при таком алькове хранить супружескую верность? А ложе, ложе! — Войцеховский прыгнул на пышную двуспальную кровать и стал кататься по ней в своем гнилом тулупе и хохотать.

Суровцев стоял на пороге и с вымученной улыбкой смотрел на друга.

— А посмотри вторую спальню! — крикнул Войцеховский.

Суровцев посмотрел — эта была поуже, попроще.

— Ну что? Тоже альков? — спросил Войцеховский.

— Нет, — ответил Суровцев.

— Там и будешь жить! А приведешь женщину — альков твой! — Войцеховский вдруг вытянулся, сложил на груди руки, закрыл глаза и сказал:

— Все, кондец. Гнида Войцеховский улетает в аэродинамическую трубу.

Суровцев смотрел с порога, ощущая усталость, разбитость и желание поскорее уединиться, лечь и забыться во сне.

— Что же ты молчишь? — крикнул Войцеховский. — Крикни же мне что-нибудь в трубу! Неужели тебе нечего крикнуть мне на прощанье? Начни торжественно и печально, а кончи отборной бранью и плевком! Молчишь? Ну и хрен с тобой! Прощай, мой друг! Люби меня, как я тебя! — И Войцеховский загудел и завыл, изображая свой прощальный отлет в трубу…