Элла Фонякова - Хлеб той зимы

Зовут его Вовочка. Не Вовка, а именно Вовочка.

Сначала мы мирно сосуществуем с ним. А затем…

Затем все пошло, как в романах.

— Леночка, я хотел бы тебя сегодня проводить домой, — заявляет однажды Вовочка.

Обманутая Бушуем, я пожимаю плечами:

— Сама дойду. Если хочешь, беги сзади.

— Побегу.

И бежит. У моего подъезда Вовочка, слегка запыхавшись, просит:

— Наклонись ко мне (я значительно выше его ростом).

Что это он хочет мне сообщить? Секрет? А вдруг — ударит?

Но моей щеки касается… легкий поцелуй (?!). Я озадачена, а Вовочка, зардевшись, стремительно убегает.

Ну и ну! Ненормальный он, что ли?

На другой день Вовочка встречает меня бледный и решительный.

— Леночка, я тебе все скажу. Я люблю тебя уже целую неделю. И буду любить всю жизнь. Когда вырасту, мы обязательно поженимся.

Свидетелем этого объяснения был весь класс. Что тут поднялось!

— У-у-у! А-а-а-а! Жених и невеста, соленое тесто! Ленка дура, хвост надула! Жених и невеста, соленое тесто!.. Неоила Зеноновна, Климчук на Комаровской женится!

Какой позор! Я не знаю, куда глаза девать, сижу, вжав голову в плечи.

Никогда, никогда эти уроки не кончатся… Проходу мне не дадут теперь. Даже Зойка презрительно помалкивает. Что делать?

И хотя, признаюсь, мое недоверчивое сердце дрогнуло от нежданного признания, я грубо, глотая слезы, прошипела Вовочке в лицо:

— Ты, слышишь, заткнись раз и навсегда, дурак!

Так я предала своего рыцаря. А он? Ничего не ответив, взял мою руку и — при всех — поцеловал ее…

Невзирая на общий бойкот, Вовочка по-прежнему провожал меня домой, тихонько подкладывал в парту красивые старинные открытки, изредка совал коротенькие записочки: «Я тебя люблю», или «Ты красивая». И — что было самым невероятным — за обедом приберегал для меня свой компот!

…Через год мы расстались с ним — Вовочка перешел учиться в другую школу.

А сейчас, когда мой сын старше Вовочки на три года, мне думается: сколько истинного благородства было в этом голодном восьмилетнем малыше! Он уже тогда был настоящим мужчиной: пронес свои чувства сквозь издевательства и насмешки. Простил меня, предавшую его…

— В баню! В баню! Завтра мы идем в баню! Мама, представляешь, в ба-ню!

Мама представляет. Еще бы, ведь мы не умывались по-настоящему всю зиму.

К этому культпоходу, объявленному школой, мы готовимся как к большому событию.

У соседей раздобывается мочалка, предмет, совершенно было исчезнувший из нашего обихода. А мыло? Хорошего мыла дома нет. Черно-сизый «хозяйственный» обмылок, которым пользуется вся наша коммуна, разумеется, не годится для такого торжественного случая.

— Идем на барахолку, — решительно говорит мама. — Возьмем из энзе последний тюбик с витамином «С» и обменяем.

Надо знать мою маму, относившуюся ко всякой блокадной купле-продаже с отвращением, чтобы понять цену этому поступку.

На барахолке мы долго бродим, зорко приглядываясь к сверточкам, разложенным на тротуаре. Наконец — удача!

У одной тетки в руках сверкает разноцветная обертка душистого мыла «Кармен», с которой победоносно взирает на толкучку горделивая синьорита.

Интуиция подсказывает нам, что делать. Мы с независимым видом приближаемся к тетке и молча, уверенно протягиваем ей тюбик с витамином.

Она, также потрясенная, вручает нам мыло. Зинаида Павловна, правда, ругала нас потом, утверждая, что за этот витамин мы могли бы приобрести по крайней мере персидский ковер.

Но к чему нам ковер?

С вечера я в нетерпении. Складываем банные принадлежности. Рубашечку.

Трико. Чистое платье. Самое лучшее наше махровое полотенце в широкую полоску. Белый платочек, повязать им голову. И — два крохотных бутерброда.

Этот «завтрак» упрятывается как можно дальше в одежду, чтобы, не дай бог, я не потеряла его по дороге. В яркую пластмассовую мыльницу — под розовый мрамор — бережно погружается «Кармен».

Школа гудит всеми пятью этажами. Поход в баню — общий, ведут и первые, и вторые, и десятые классы. Настроение у нас приподнятое, благостное.

Длинной колонной, построившись по четверо, мы приближаемся к вратам чистилища — кособокой, распаренной от влаги, занозистой двери, над которой прибита заржавленная вывеска — «Бани».

— Наверное, тут много бань, — предвкушаю я, — и мы все прекрасно разместимся (до войны-то меня всегда купали дома, в ванной, жарко натопив медную колонку).

Но меня ждет разочарование. Баня всего одна — и очень тесная. Два отделения, каждое из которых не больше нашей комнаты. И скверный предбанник со скользким холодным полом, уставленный запотевшими шкафчиками. Но, тем не менее, — здорово! Сейчас будем мыться! Я сяду на лавочку и попрошу Зойку потереть мне спину — ведь, по слухам, в бане все только тем и занимаются, что мылят друг другу спину.