Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц

Мать молчала. Тетя Рита опять сбивчиво заговорила:

– Помнишь, как он нас с тобой в первую ночь на Украине приютил – долг платежом красен.

На сей раз мать отозвалась:

– Не меня он, а тебя, Рита, в первую же ночь приютил. А я человек благодарный – я Нилину доброту по гроб жизни не забуду, так что отправляй-ка ты своего ухажера откуда пришел. Глядишь, Нила нам с тобой спасибо скажет.

С тех пор тетя Рита у них в доме не появлялась, а весной с Украины пришла открыточка: "Поздравляем с Днем Победы, желаем счастья, здоровья, успехов в труде и учебе. С горячим приветом, Нила и Алик Зайченко".

– С добрым утром, дорогие товарищи! Начинаем нашу воскресную радиопередачу "С добрым утром"...

Бодрые голоса вторгаются в сонное пространство, и оно истончается, как старая бабушкина простыня, а потом и вовсе расползается, так что сквозь прореху сначала мутно, а потом все яснее виднеется кусок покрытого выцветшей клеенкой стола, рябенькое от дождя окно и снующая фигура в халате со странной, как бы приквадраченной головой. Это Антошкина мать мечется, накрывая на стол, а на голове ее красуются крупные, делающие ее похожей на марсианина, бигуди.

Голоса продолжают ворковать, но, заглушая их, мать поет на мотив пионерлагерной побудки: "Вставай, вставай дружок, с постели на горшок. Вставай, вставай, порточки надевай!"

Антошка морщится, демонстративно выдергивает подушку из-под головы и плюхает ее сверху.

– Даже в выходной поспать не дают!

Однако, от матери так легко не отделаться. Через мгновение одеяло оказывается на полу, туда же отправляется подушка, и уперев руки в боки, мать нависает над Антошкой.

– Бесстыдница, – пока еще беззлобно журит мать,– виданное ли дело, одиннадцатый час, а она все дрыхнет.

– Мам, так выходной ведь!

– Ну и что, что выходной, что ж теперь и задницу от кровати не отрывать?

– Кому надо, тот пусть и отрывает, а мне не обязательно, – с подростковым упрямством канючит Антошка, как бы проверяя на прочность материнское терпение, заранее зная, что до добра ее эти эксперементы не доведут. В подтверждение мать уже более сурово говорит:

– Не больно-то наговаривайся. Вставай давай, пока я добрая.

– Добрая, добрей не придумаешь, – лопаясь от сарказма, ворчит про себя дочь, понимая, что поспать всласть ей, хоть умри, уже не удастся. Она сонно таращится, зевает, а мать тем временем бросает в нее халатом и командует:

– Считаю до трех: не встанешь – полью, – и полушутливо-полуугрожающе притворяется, что хватает со стола только что снятый с керосинки чайник. Убедившись же, что угроза подействовала, она приказывает:

– Набрось телогрейку, сгоняй за капусткой – завтракать пора.

– Ну ничего себе! Не успел человек проснуться, как его из дому гонят!

– Давай, давай – делай, что мать велит, а то наследства лишу!

Встав с постели, Антошка прямо на ночнушку напяливает застиранный байковый халат, сверху материнскую телогреищу, потом босыми ногами влезает в вечно волглое нутро резиновых сапог и, нарочито топая, на прощанье грохнув дверью, выкатывается в коридор, где по-воскресному пахнет жареной картошкой с луком и из-за каждой двери доносится: "Как прекрасен этот мир посмотрии, как прекраааасен этот мииир...".

На заднем дворе сумрачно. Пахнет гнилью, прелью, мокрым торфом, собачьим дерьмом, дымком, зернистым слежавшимся снегом и еще чем-то, чем пахнет земля в середине апреля. Бегом Антошка пересекает двор, но на полпути резко тормозит, вспомнив, что забыла ключ от сарая, фонарик и обливной бидон для капусты.

– Ну еее мое, – говорит она, невольно копируя материнскую интонацию и, предвидя материнский нагоняй, что есть мочи бежит обратно.

Дома мать уже нарезала картошку соломкой и вываливает ее на раскаленную, скворчащую салом сковороду. Прикрыв ее крышкой, прикрутив огонь в керосинке, она не сердито, но и не слишком ласково, а с привычной будничной насмешкой говорит:

– Ну...? Опять, чай, ключ забыла, Росомаха Батьковна. Смотри – долго не возись, а то щас картошечка поспеет.

В ответ, как бы соглашаясь с материнскими словами, в животе у Антошки урчит; от вкусного запаха свиных шкварок рот мгновенно переполняется слюной, и она уже без лишних напоминаний пулей выскакивает в коридор.

У общественной уборной, как всегда, очередь. Поразмыслив, Антошка решает сбегать по малой нужде за сараями. Все равно в такую погоду никто по двору не шастает.

Однако, выйдя на изгвазданное рыжей глиной крыльцо, сразу же видит соседа, Роберта Семеныча Согрешилина по кличке Куркуль, с запорным выражением на сытой роже выгуливающего своего породистого, но глупого, как сто пудов дыма, кобеля.