Лариса Райт: Плач льва

— Евгения Николаевна! — В дверь просовывается голова Шурочки. Обеспокоенный голос девушки возвращает Женю в настоящее:

— Да?

— Там рыбу привезли, а половина, кажется, уже испорчена.

— Так не принимайте!

— Я хотела завернуть, а водитель говорит: «Акты подписаны, ничего не знаю».

— А ты что же, сначала подписала, а потом проверила?

— Да я как-то… — Лицо и шея девушки покрываются красными пятнами.

— Ладно, пойдем, разберемся. — Женя выходит из кабинета и решительно направляется на улицу. Шура семенит за ней, спрашивает огорченно:

— А если не заберет, Евгения Николаевна, то тогда беда?

Женя останавливается, оборачивается, пристально смотрит на девушку, качает головой и медленно, как-то уж слишком горько произносит:

— Нет, Шура, нет. Какая же это беда?

Постоянно счастливыми могут быть только дураки. Эта отнюдь не глупая мысль была совсем не чужда Юленьке Севастьяновой, и сейчас казалась ей даже мудрее, чем прежде, ибо ощущала она себя той самой перманентно счастливой дурочкой, о которой, видимо, и идет речь в этом утверждении. Юленька молода, весьма миловидна и доброжелательна. Ее можно назвать умной, если бы не одно изрядно мешающее этому обстоятельство: Юленька влюблена. Можно ли именовать всех влюбленных глупыми? Почему бы и нет? Любовь, как известно, слепа и, не прилагая никаких усилий, плотно прикрывает веки своим пленникам, зачастую не позволяя разглядеть в бурлящем котле пламенных чувств и эмоций те очевидные вещи, что могли бы если не потушить пожар, то, по крайней мере, слегка остудить кипение страстей. Так, охваченные чувством люди почтенно называют явную скупость своего спутника полезной бережливостью, а расточительность гордо именуют щедростью натуры и широтой души. Радикальные взгляды, агрессивность и частое цитирование в компаниях произведений Гитлера они легко объясняют завидным патриотизмом, а постоянное ношение кипы — исключительно следованием древним традициям древнего народа, а не стремлением скрыть от чужих глаз наметившуюся лысину. Блуд они выдают за любвеобильность, упрямство — за твердость характера; трепачей ласково называют выдумщиками, а трусов — осторожными. Любовь не подвластна логике, она существует по своим, только ей ведомым законам, неизвестно для чего превращая лучшие умы человечества в безнадежных глупцов.

Юленька была не глупее многих, и история ее со стороны казалась скорее обыденной, чем странной, и удивления не вызывала. Что может быть естественней студентки третьего курса — двадцатилетней, едва распустившейся свежести, — влюбленной в своего еще совсем не старого, а для профессора даже и молодого, преподавателя? Заурядным в этом романе было все: и робкие взгляды на лекциях из-под дрожащих ресниц, и тайная переписка, и поцелуи, утопающие в запахе попкорна и звуках «Dolby surround», и признания с обещаниями, и пустующие квартиры подруг, и обнаружившаяся (конечно же, внезапно и неожиданно) несвобода профессора. Незаурядным, необычным и удивительным оказалось другое: Юлькино легкое отношение к данному факту. Она не чувствовала себя ни уязвленной, ни ущемленной, ни оскорбленной — только счастливой. Ощущение бесконечного полета не покидало ее ни на секунду, и даже наличие жены у любовника сумела она превратить для себя в еще один повод для радости.

— Я, честно говоря, даже подумывала, что должно быть в нем что-то странное, — говорила она подругам. — Ведь это же противоестественно для сорокалетнего мужчины — быть одиноким. А теперь я наконец успокоилась. Слава богу, с ним все в порядке!

— Дура ты, Юль!

— А вот и нет.

Юленька не считала себя ни обделенной интеллектом, ни наивной, ни витающей в облаках, и мнение это было совершенно не предвзятым. Школьная золотая медаль, свидетельство об окончании с отличием школы музыкальной, многочисленные кубки и грамоты, полученные за победы в соревнованиях по художественной гимнастике, милые акварели, которыми друзья и их родители не стеснялись украшать стены своих домов, — все это позволяло Юленьке мнить себя если и не выдающейся личностью, то человеком весьма одаренным. И среди прочих ее талантов способность любить занимала особое место. Юленька любила искренне, бескорыстно и как-то одномоментно. Не было в ней склонности к построению воздушных замков, розовым мечтам и разговорам с подушкой. Не было прежде, нет теперь, не будет и в дальнейшем. Это пустое времяпрепровождение, возможно, кому-то может облегчить душу, кого-то заставляет поверить в грядущие перемены к лучшему, Юленьке же оно проку бы не принесло. На душе у нее и без того не скребли никакие кошки, а вера в светлое будущее у хронической отличницы всегда оставалась непоколебимой. Именно поэтому известие об узах, связывающих профессора, не восприняла она ни как досадное недоразумение, ни тем более как трагедию. Юленька упивалась своим счастьем, и ничто не могло его омрачить. Особенно теперь, когда это счастье вдруг начало переливаться через край и оказалось таким многогранным, живым, полноценным.