Эрвин Штритматтер - Избранное

Мы пошли на последнее представление кукольного театра, распевая чужеземную песню: «Всякой розе, что кивает…»

А семья Мингедо отправилась дальше. Снова за кучера сидела красивая фрау Мингедо, снова ее муж размахивал шляпой, на этот раз в знак прощания. Суламифь спряталась от наших взглядов. Человечество разделилось для меня на две части: вшивых и невшивых.

Прошло много лет. Я снова жил в родной деревне и ведал здесь канцелярией. Два года назад кончилась война, и все отмечали это событие скромными торжествами. Мне предстояло рассказать о значении этого дня в школе, и вот я стоял в классной комнате своей старой деревенской школы и смотрел на старые изрезанные и исчерканные парты с выцарапанными первыми буквами чьих-то имен. Над кафедрой висел портрет Вильгельма Пика. Не стоило вешать его на этой стене, ее слишком загрязнили портреты прежних политических деятелей!

Я стоял на священной кафедре, с которой меня некогда поучали: неужели теперь настала моя очередь поучать? Мой взгляд упал на глобус: сильно помятый символ, он по-прежнему возвышался на парте для вшивых. Здесь не сидел никто.

Вернувшись в свою нетопленую канцелярию, я начал писать рассказ про эту парту. Я вспомнил Суламифь Мингедо, детей бродячих поденщиков и детей батраков из имения. Рассказ о парте вшивых становился день ото дня длиннее. Я писал и писал — случалось, для того, чтобы заглушить голод, но иногда мною овладевало чувство парения, знакомое мне с детства, — именно им порождается прекрасное в произведениях искусства…

Я стал работать в газете. Рассказ о парте вшивых я взял с собой на новое место. Я писал репортажи, отчеты, критические статьи, я редактировал и рецензировал, а по ночам, вернувшись после долгого заседания, я «для отдыха» писал свой рассказ. Я писал не по заказу, я писал несмотря ни на что. Искусство всегда возникает несмотря ни на что.

Если мне случалось лечь спать вовремя, я вставал в три часа ночи, я писал каждое воскресенье, и все праздничные дни, и три года подряд по отпускам. На фотографиях тех лет я бледен как полотно, глаза у меня как у собаки из сказки Андерсена.

Роман появился двадцать пять лет назад. Его читают до сих пор. На первой его странице рассказана история о парте вшивых.

Так я пришел к писательству, так оно пришло ко мне и овладело мною. Что такое писательство, я не знаю и по сю пору. Мой знакомый доктор наук обещал, что мне объяснят это. Я знаю, это произойдет в тот день, когда ученые создадут искусственную жизнь; мы до этого не доживем.

Это началось на звероводческой ферме графини Вартенберг, где я зарабатывал себе звание подмастерья для одной из тех профессий, которыми овладел впоследствии. История начинается с появления почти уже не существующего графа.

Его приносили на ферму на носилках. Серебристые лисы скрывались в своих закутках, но любопытные нутрии становились на задние лапки и внимательно следили за процессией.

Носилки несли двое мужчин. Впереди шел старый лакей Йозеф, в гладко выбритой лысине которого отражалось солнце, а сзади носилки нес длинный лакей Михель, обожавший распространяться о политике. Иной раз посреди его пылких речей, которые он держал перед нами, работниками фермы, его звала графиня.

— Мише́ль! — кричала она. — Мише́ль!

И Михель, только что говоривший нам о достоинстве пролетариата, кричал в ответ:

— Сию минуту, ваше сиятельство!

Граф улыбался каждому работнику фермы, проходившему мимо его носилок.

Дни графа клонились к закату, конечности, за исключением левой руки, были парализованы, и вообще жизнь едва теплилась в нем; одни утверждали, что от сифилиса, другие — что от сухотки. Заведующий фермой Зазувский говорил, что графа съели глисты, но врачи, мол, не могут сообразить самого простого — провести глистогонное лечение.

Лакеи, переругиваясь, тащили графа в домик заведующего. Один обвинял другого в том, что тот нарочно задерживает шаг, а граф все бормотал:

— Не ссорьтесь, не ссорьтесь, не ссорьтесь!

Покачивающиеся носилки исчезали за дверью домика, и серебристые лисы мало-помалу начинали вылезать из своих боксов, а нутрии опять принимались очищать от коры ивовые прутья и набрасывались на корм.

Из работников фермы двое отправлялись вслед за носилками графа: Макс из Нижней Баварии и Непомук из Верхней; у них обоих, кроме коротких баварских трубок, были еще и трубки с фарфоровыми головками, на которых красовались изящные ландшафты. Обязанность их состояла в том, чтобы обкуривать графа.