Эрвин Штритматтер - Избранное

Белые облака маршировали в небесной лазури, солнце трубило в трубы, и Хаубенрайсер приказал Харткину остановиться. Он слез с телеги (ноги у него одеревенели), посмотрел кобыле в розовую морду, поднял растрепанный кобылий хвост, нагнулся и, казалось, посмотрел сквозь кобылу, как в телескоп; помедлив, спросил: «Где тут у нес течка?» — и снова сел на телегу.

Тут Харткин понял, что Хаубенрайсеру пальца в рот не клади, приготовился к дуэли и мысленно повысил цену кобылы на двести марок. Теперь он, как это принято среди профессионалов, обратился к пришельцу на «ты», говоря: «Послушай!» и «Между нами, девочками», и запросил три тысячи марок.

Хаубенрайсер сидел как истукан, смотрел вдаль, ждал, не услышит ли еще чего, но, когда Харткин больше ничего не произнес, он поковырял указательным пальцем в ухе. «Три тысячи? Я не ослышался?»

Пели жаворонки; пробили часы на церковной колокольне, дорогу пересек ручей. Харткин остановился на мосту и сказал, что готов прыгнуть в воду, если кобыла не обошлась ему самому в три тысячи марок. Отдает он ее по себестоимости лишь потому, что лишился сада — последнего достояния, однако в воду не прыгнул.

Согнувшийся толстяк и прямо сидящий верзила отражались в дрожащей воде ручья. Вода все текла, а отражение стояло неподвижно… Два последних сельских торговца лошадьми и кобылка, лениво тянувшая их за собой… Из воды выпрыгнула щука и вновь ушла вглубь. Лошадники ее не видели и не увидели бы, даже если бы это был тюлень.

За мостом началась улица, мощенная круглым булыжником. Мужчин потряхивало, цена кобылы тоже утрясалась. Она составляла теперь две тысячи марок. Харткин произнес это вздыхая и заметил, что лишь потому отдает кобылу ниже себестоимости, что ей, как он думает, будет у чужака хорошо. Он протянул Хаубенрайсеру руку, чтобы тот хлопнул по ней рукой, но Хаубенрайсер посмотрел на мясистую руку и сказал, что в руку такого ростовщика он охотнее всего плюнул бы.

Харткин не слушал того, что сказал тощий; он и не рассчитывал пока на его согласие. Он мысленно видел, как в воскресенье сидит у себя в комнате перед телевизором: охота на лис по телевизору, верховая езда по телевизору, скачки и выездка — тоже; когда у него не будет лошади, Харткин будет участвовать во всем этом одними глазами; но телевизора еще не было, он хотел заработать его продажей кобылы. Однако торг продвигался вперед слишком медленно. Еще никогда ему не требовалось столько времени, чтобы продать лошадь.

Когда он думал о времени, он становился печальным. Что придет, когда кончится его время? Вечность? Харткин представлял ее себе в виде большого котла, из которого человек черпает себе полный ковш времени, прежде чем отправиться в земное путешествие. Весь вопрос был в том, разрешат ли ему когда-нибудь снова зачерпнуть из этого котла. И что это ему, старому лошаднику, взбрело в голову, сесть с этим прожженным типом в одну телегу, чтобы покатать его? Почему он не вел переговоры у себя во дворе, на ровной земле? Тут можно было бы бросить покупателя, если он предлагает что-нибудь неподходящее, уйти за угол и поглядывать оттуда, какую рожу тот скорчит.

По правой и левой сторонам улицы шли глубокие рвы. В них не было воды; трава по краям была мягкая, и ее поглаживал майский ветерок, и трава дрожала. Под колесами все еще были камни, серые, синие и в крапинках камни, и Харткину казалось, что они становятся все горбатее, и горбатые камни навели его на мысль: он почесал себе живот, обругал ухабистую улицу и сказал, что его сердце этого не выдержит. Он потер себе грудь, остановил лошадь и сделал вид, что ему плохо. Он наклонился вперед и стал медленно сползать с телеги, но в это мгновение кобыла натянула поводья и рванулась к траве на краю рва. По всем законам физики стокилограммовая туша Харткина сделала в воздухе полный оборот, но так как в засаде был еще ров, то Харткин перевернулся дважды. Он упал на клеверное поле, и лимонницы оскорбленно улетели. Харткин закатил глаза, будто увидел перед собой ад. Но даже вид ада не заставил закоренелого лошадника забыть, о чем шла речь: «Тысяча девятьсот!» — простонал он.

Хаубенрайсер, который мысленно ехал на козлах свадебной кареты, остановил лошадь и прыгнул в ров. Он рванул у толстяка жилетку, так что перламутровые пуговицы полетели в клевер, и стал массировать ему грудь. Харткин закрыл глаза и прокряхтел: «Тысяча восемьсот, только ради тебя!»

Хаубенрайсер, продолжая массировать, ответил: «Тысяча триста, и ни пфеннига больше!»