Эрвин Штритматтер - Оле Бинкоп

Ну и удар для Вуншгетрея: старый член партии — и вдруг вражеские взгляды. А до сих пор все старые партийцы представлялись ему героями, образцом, достойным подражания. Итак, друг против друга стоят герой со своим опытом и Вуншгетрей, отягощенный грузом прошлых ошибок.

Товарищ из книжного магазина в подтверждение своих слов сослался на один новый советский роман. Что правда, то правда — это был далеко не шедевр.

Бурное собрание партактива. Вуншгетрей без устали строчит в своей черной тетради. Ночью он не может уснуть. Он отвечает за исход собрания, он должен сделать доклад. Должен защитить советского человека, защитить друзей и книги друзей, которые спасли его от смерти, открыли ему глаза.

Похоже, что Вуншгетрей недаром подвергал сомнению моральный облик старого члена партии: товарищ из книжного магазина провел годы большой войны в Англии, в эмиграции. Не исключено, что именно там в него проник классово чуждый дух сомнения. Кроме того, он, как выяснилось, регулярно получал открытки из Чехословакии. Эти открытки — несколько размашистых строчек — не содержали ничего, кроме безобидных приветов, и всегда были подписаны одним и тем же именем: Ганс. Подозрительно. Продавца из книжного магазина арестовали.

А Вуншгетрея после этого перевели в Майберг: сменить на посту прежнего секретаря Карла Крюгера.

До сих пор послевоенная судьба Вуншгетрея складывалась вполне благополучно: истина была истиной, а ложь ложью. Все казалось неколебимым и неизменным. Историю советских коммунистов Вуншгетрей знал назубок. Это с него спрашивали, да он и сам к этому стремился. Он изучил биографию человека по имени Сталин. Он сроднился с этой книгой, покуда в году тысяча девятьсот пятьдесят шестом она некоторым образом не вывалилась у него из рук.

Что же теперь? Остался ли на свете хоть один человек с нормальными пятью чувствами? А у этого человека — голова? И в голове — мозги?

Вуншгетрей вконец извелся. Он был не из тех, кто с воплями бегает в поисках совета; он побывал в Сталинградском котле и повидал много чего пострашнее.

На совещаниях районных секретарей он убедился, что другие уже вполне справились со своим разочарованием. Не разводить ошибочных дискуссий! Вперед! Пожалуй, так оно и лучше, ведь земля не выглядит серой, а, напротив, сверкает летними красками.

Вуншгетрей представляется себе колоском, стоящим на краю поля, у самой дороги. Колосок рос и наливался, но вдруг налетела буря и надломила его. Дождь прибил его к земле. Значит, конец? Нет, в один прекрасный день наиболее гибкая часть стебля распрямляется, пытаясь снова подставить колосок солнечным лучам. И снова стоит колосок с надломом — с надломом, но не пустой, не совсем пустой.

Одно лишь постоянно гнетет Вуншгетрея — судьба того старого члена партии, которого он в свое время осудил, правда, из лучших побуждений.

Герберт Вуншгетрей места себе не находит. Он едет наконец в район, где работал раньше, отыскивает адрес того старого товарища, но встречает только его жену.

А куда делся он сам? Умер, не в тюрьме, правда, а позже, когда его уже выпустили. Никто не мог доказать, что он усвоил где-то вражеский образ мыслей. А критика советской книги — это отнюдь не вражеский выпад, скорей наоборот. Вуншгетрей теперь это тоже понимал, но что толку? И ни к чему не приводили попытки убедить себя самого, что товарищ умер от старости, а не от потрясений.

Вуншгетрей заплакал самыми настоящими слезами. Не перед женой умершего и не перед собственной женой, а у себя в кабинете, предварительно заперев дверь. И плакал он не так, как плачут дети, — из его груди вырвался сухой хрип, без слез.

Где он постиг искусство черной тетради? Если покопаться в памяти, он овладевал этим искусством на окружных совещаниях. Черная тетрадь помогала прекращать нежелательные дискуссии и действовала посильней убедительных доводов. Достаточно было бросить пристальный или многозначительный взгляд на неумного спорщика, склониться над черной тетрадью и сделать в ней какие-то пометки, чтобы дискуссия вошла в берега. Может, и это был самообман, но самообман общепринятый.

Вуншгетрей сжег свою тетрадь, где, вероятно, упоминался и Оле Бинкоп. Он навсегда возненавидел всякие тетради. К чертям их! У человека должны быть голова и сердце!

А тут перед ним сидит эта Симсон, убежденная в собственной непогрешимости, и зачитывает выдержки из черной тетради. Такова ирония судьбы! Ведь, если вдуматься, она научилась всему этому у Вуншгетрея. Секретаря душит отвращение, но он берет себя в руки и не выставляет ее за дверь.