Чезаре Павезе - Пока не пропоет петух

Ее глаза на испуганном лице были влажными. Стефано понял, что говорить не надо, и привлек ее к себе. В запертой и освещенной комнате было душно.

Стефано встал с кровати и подошел к окну. Женщина, сидя на кровати и прикрыв руками грудь, хрипло вскрикнула.

— Что? — тихо спросил Стефано.

— Не открывай. Нас увидят.

У нее растрепались волосы, и на губах блестели капельки пота. Она начала поспешно одеваться, подпрыгивая около стены. Бледные ноги исчезли в черной юбке.

— Теперь я могу открыть? — пробормотал Стефано.

Приложив палец к губам, Элена пошла к нему, как бы привычно моргая. Она, улыбаясь и надувшись, поглядела на него и положила руку на его обнаженную грудь.

— Я пойду, — тихо сказала она.

— Побудь еще. Я так давно не обнимал женщину.

Элена улыбнулась: «Ну, так вот и проси меня. Мне приятно. Так ты меня раньше не просил». У нее в глазах вспыхнули чертики, она взяла его руку и прижала ее к своей груди. И, плача в объятиях Стефано, задыхаясь, просила: «Всегда говори так. Мне нравится, когда ты говоришь. Обними меня. Ведь я женщина. Да, я женщина. Я твоя мама».

Черная ткань на мягкой груди смущала Стефано, и он ласково сказал:

— Как-нибудь мы можем пойти и на пляж.

Элена впилась в него глазами, не пропуская ни слова: «Нет, на пляж нет. Ты меня действительно любишь? Я так боюсь, что тебе нужно только мое тело. Но ты любишь не только тело?».

— Я тебя люблю, но желаю и твое тело.

Элена спрятала его лицо на своей груди:

«Одевайся, инженер. Теперь я уйду».

Стефано спал плохо и, проснувшись на рассвете, обрадовался прохладе и тому, что он один. Готовясь выйти, он подумал, что в следующий раз выключит свет, чтобы ему не пришлось улыбаться и чтобы можно было вообразить, что в постели босоногая молодка. «Лишь бы она не влюбилась, — пробормотал он, — лишь бы не влюбилась и не болтала об этом в деревне».

В следующие дни Стефано только один раз увидел Элену и перепугал ее разговорами о старшине и проверке, но каждый раз, возвращаясь, находил смиренные и наивные следы ее присутствия. Постель всегда была перестелена, принесена свежая вода, носовые платки постираны. А на столе он даже нашел вышитую хлопчатобумажную скатерть.

Элена была довольна, что он гасит свет, а поскольку единственное, что она умела, это прижимать Стефано к своей груди, все становилось очень простым и говорить было не о чем. Стефано знал, что утром Элена подсматривает за ним, когда он проходит мимо лавки, но он никогда не входил, чтобы не почувствовать себя неловко перед ее матерью. Элену отличало от ее деревенских соседок только то, что она не говорила на местном диалекте, и под своей черной одеждой была всегда чистой, а ее кожа была белой и нежной. Все это заставляло Стефано думать о тех временах, когда женщина жила в Лигурии, была женой военного, который потом с ней расстался.

— И ты уйдешь, — говорила она ему в темноте. — Тебе здесь плохо и ты уйдешь.

— Может быть, опять в тюрьму.

— Не говори так, парень. — Элена закрыла ему рот. — Подобное, если о нем говорить, происходит.

— Чемодан у меня всегда наготове. Как я могу быть уверенным в завтрашнем дне?

— Нет, ты уедешь домой и оставишь меня.

В эти дни Стефано часто сидел в остерии и редко бродил вдоль берега и по дороге, обсаженной оливками, которая уходила вдаль от подножия холма. Он очень сильно ослабел и, доплывая до заветной скалы, сразу же растягивался на ней под ясным небом, чувствуя, как с его уже вороненого, затвердевшего и насытившегося тела сбегают капли воды. Он снова и снова рассматривал в дрожащем свете берег, застроенный жалкими розовыми или желтоватыми лачугами, очень высокий холм с белой вершиной, древнюю деревню. Даже его заточение стало другим, а невидимые стены срослись с его телом. Даже слабость была приятной и иногда по утрам, вытирая на берегу свое худое тело, он чувствовал, как к горлу подступает тревожная веселость, грозящая вырваться криком.

Вся деревня и вся эта жизнь казались ему игрой, правила которой он знал и следил за ее ходом, не принимая в ней участия, оставаясь хозяином самому себе, хозяином своей странной судьбы. Само беспокойство из-за его обособленности придавало его жизни авантюрную нотку. Когда он поднимался к муниципалитету за почтой, то придавал своему лицу бесстрастное выражение, и секретарь, протягивающий ему проштемпелеванный конверт, не подозревал, что этот листок отворяет Стефано двери изысканных фантазий, налаживая связи с далеким, постижимым только для него самого существованием, в котором он узнавал самого себя. Растерянное лицо этого секретаря каждый раз выдавало его удивление.