Чезаре Павезе - Пока не пропоет петух

Кудрявый и запыхавшийся карабинер спустился в одной рубашке и вежливо ему сказал, что старшины нет. Стефано перевел взгляд на большую, пустую подворотню, которая в глубине, на второй лестничной площадке, заканчивалась зеленым от листвы окошком.

— Он меня искал, — сказал Стефано.

Карабинер заговорил с появившейся в дверях, продуваемых свистящим ветром, старухой и захлопнул их перед ее носом. Потом повернулся к Стефано.

— Вы не знаете?.. — продолжил Стефано.

В этот момент послышался голос, а затем на повороте лестницы появилось и лицо старшины. К нему тотчас подбежал раскрасневшийся карабинер, бормоча, что закрыл дверь.

— Инженер, заходите, заходите, не стесняйтесь, — выглядывая, проговорил капрал.

Наверху, в кабинете он протянул ему документ. «Вам нужно его подписать, инженер. Это копия обвинения для местной комиссии. Не понимаю, как вас могли прислать сюда без нее».

Стефано трясущейся рукой подписал его: «Это все?».

— Все.

В спокойном кабинете они один миг смотрели друг на друга.

— Больше ничего? — спросил Стефано.

— Ничего, — пробурчал капрал, поглядывая на него, — если не считать, что до сих пор вы находились здесь, не зная об этом. А теперь знаете.

Стефано пошел домой, не обращая внимания на ветер. В тот миг, когда эта физиономия выглянула на лестницу, его пронзила призрачная надежда, что страшивший его документ принесет ему свободу. С все еще сильно бьющимся сердцем он пересек дворик, закрыл за собою дверь и вошел в комнату, как в камеру.

У стены за кроватью стоял маленький, покрашенный белой краской шкафчик и на нем — его чемодан. Стефано понял, что чемодан пуст, и вся его одежда висит в шкафу. Даже не удивившись этому, он продолжал шагать, зажмурив глаза, сжав губы, стараясь уловить только одну мысль, отбросив все другие, чтобы она навеки врезалась ему в память. Сколько раз он об этом думал, прилагал столько усилий, чтобы вычленить ее, обособить, выстроить, как башню в пустыне. Этой мыслью была беспощадность, одиночество, безучастная невосприимчивость души: к любым словам, к любой, даже самой тайной обманчивой надежде.

Задыхаясь, он уставился на шкафчик Элены. О нем он подумает потом. Любая нежность, любое прикосновение, любой порыв будут заключены в его душе, как в тюрьме, и приговорены, как порок, и больше ничто не должно выходить наружу, затрагивая сознание. Ничто не должно зависеть от внешнего: ни вещи, ни люди не должны больше иметь над ним никакой власти.

Стефано насмешливо скривил губы, потому что почувствовал, как в нем растет горькая, животворящая сила. Теперь ему не на что было надеяться, но нужно отводить любую боль, принимая ее и переваривая в уединении. Всегда считать, что находишься в тюрьме.

Он вновь заходил по комнате.

Шкафчик Элены. Вот его скромные пожитки, аккуратно и любовно разложенные на листах газеты. Стефано припомнился вечер, когда он сказал Джаннино, что не осмеливается распаковать чемодан, так как ему кажется, что он здесь проездом. Образы Джаннино, Кончи и других, образ моря и невидимых стен навсегда врежутся в его сердце, и он будет ими наслаждаться в тишине. Но, к сожалению, Элена не была образом, Элена была телом — живым, привычным, неистребимым, как и его собственное.

Теперь Стефано нужно было поблагодарить ее за заботу и нежность, за ее хлопоты. Но с Эленой Стефано не любил разговаривать; тупая печаль, рождавшаяся из их близости, заставляла его ненавидеть ее и вспоминать ее в самых грубых позах. Если бы Элена хотя бы однажды осмелилась словом или движением показать, что владеет им, Стефано порвал бы с ней. И то удовольствие, которое вновь возникало по утрам, хотя Элена делала вид, что считает его ничтожным, хотя и наслаждалась им, как должным, расслабляло Стефано и слишком сильно привязывало его к его тюрьме. Это удовольствие нужно было обособить и лишить какого-либо оттенка слабости.

Шкафчик был красивым и пах домом, Стефано погладил его рукой, чтобы отблагодарить Элену, стараясь подыскать подходящие для нее слова.

Уже раньше, во время одной из утренних встреч Стефано сказал Элене: «Знаешь, когда-нибудь я уеду. Будь поосторожнее, слишком сильно не привязывайся ко мне».

— Я не знаю, не знаю, почему поступаю так, — ответила Элена, вырываясь от него, а позже, опомнившись и пристально глядя ему в глаза, продолжила: — Ты будешь доволен.

Когда Элена была сильно огорчена, она говорила резким, грубым, просто бабьим голосом, таким, как и ее суконная юбка, брошенная на стул. Над губой у нее — пушок, неряшливые волосы, собраны сзади, как у крестьянки, которая перед рассветом бродит по кухне в одной рубашке.