Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Однако же на выходные отпускали, так что я через неделю привел домой к нам пятерых приятелей, и мы всего лишь за день засадили огород. Точней — картошку, ибо остальное мы с женой и сыном постепенно в выходные дни досеяли и досажали. Когда те пятеро сели с устатку выпивать, то я вдруг с удивлением обнаружил, что все они до одного — недавние убийцы. Кто жену пришил, кто друга, кто соседа. После Тата уверяла меня, что именно поэтому в том году необычно мелкая картошка уродилась в нашем огороде, только я в такие суеверия не верил. Однако же забавным показалось мне тогда, что приятелей себе я неосознанно подбирал по их способности к решительным поступкам.

В комнате нас жило четверо, но один, Шурка, то спал у своих друзей в другой комнате, то вовсе исчезал на ночь, у него с охранниками были какие-то свои отношения. Весьма, впрочем, простые: он носил им дармовую выпивку — самогон, который гнала его сожительница. Этот Шурка был мужик с идеями: от него впервые услыхал я, что Сибирь отделится однажды от России, потому что замечательно проживет сама по себе. Еще был как-то разговор, который крепко врезался мне в память: мне понятнее стал климат нашей тамошней жизни.

Шурка забежал после работы что-то взять, а в это время наш сосед Пашка-плотник (его так и звали все) копался в своей тумбочке, сидя на корточках. Шурка вдруг молча хлестанул его по шее рукой, Пашка упал, и Шурка еще сильно пнул его ногой.

— Чтобы ты, сука, при мне в своем говне не возился, — сказал Шурка. — Пока я здесь, сиди и не дыши.

Пашка поднялся и молча сел на кровать.

— Шура, пойдем поговорим, — сказал я.

— В сушилку? — вкрадчиво и усмешливо спросил меня Шурка. Это была комната, где мы снимали мокрые ватники и чавкающие грязью сапоги. Там часто происходили разборки, и по коридору пробегал оттуда в умывальник кто-нибудь с разбитым в кровь лицом.

Я кивнул.

— Если будешь бить, Мироныч, — ласково сказал мне Шурка, — то слишком сильно не пинай.

Тут я не выдержал и засмеялся. Этот бугай справился бы с десятерыми мне подобными. А Пашка, кстати, был ничуть его не мельче.

Мы зашли в сушилку, сели на длинную скамью и закурили.

— Ты за соседа меня спрашивать привел, — утвердительно сказал Шурка.

— Он ведь ничего тебе не сделал, — подтвердил я хмуро.

— И не сделает, — сказал Шурка. — Вот потому как раз не сделает, что я его легонечко метелю, как увижу. Чтобы руку мою помнил. Ты это понять не можешь, Мироныч, ты не нашей жизни житель, ты — залетный, не обижайся на меня.

— Вдруг пойму, — попросил я, — попробуй.

С Шуркой у нас были давние очень хорошие отношения. Мы часто чифирили вместе — это прямо означало, что случись со мной какие-нибудь неприятности, я могу ссылаться на него или просить о поддержке.

— Он животное, Мироныч, — убежденно сказал Шурка. — Он уже давно не человек. Он сгнил на зоне. Слышал ты такое понятие?

Я слышал.

— Он тебя продаст, предаст, заложит, настучит, даст показания — на все пойдет, чтоб снова не попасть на зону, понимаешь? И за любую мелочевку наебет. Согласен ты?

— Я мало его знаю, — уклончиво ответил я. На самом деле я был с этим согласен.

— И чтобы он поостерегся, если подвернется ему вдруг подлянка, — наставительно продолжил Шурка, — должен он все время помнить руку. Помнить, что с него за это спросят. Эти суки знают, кто их может бить. Ведь он же не хилей меня. А промолчал. И потому как раз, что знает сам, что он животное. А ты меня хоть понял, Мироныч?

— Думаю, что да, — ответил я.

— Ни хера ты не понял, — сказал мне Шурка. — Но тебе и не надо.

Мне это даже очень было надо. И совсем не только в Сибири. Много лет с тех пор прошло, и я, живя в Израиле, в Америке, бывая и в России, с десятками людей общаясь, останавливаюсь время от времени, чтобы подыскать точное слово о неком мутном человеке. И вмиг припоминаю с благодарностью: «он сгнил на зоне». Целые тома научных книг об этом феномене нынче пишут и еще нескоро исчерпают эту тему.

А вскоре чаще меня стали отпускать домой и даже на ночь, и тому причиной были вовсе не мои приятные манеры, а штук двадцать современных детективов, которые принес я в общежитие, чтоб всем читать. Мне из Москвы их целый ящик прислали. И надзиратели наши к чтению пристрастились, помягчел как будто климат в общежитии. При мне дежурные остерегались бить ребят (за поздний приход, за запах водки, под дурное настроение, чтоб не забыл, где находится), поскольку слух уже везде прошел, что я писатель. Для надзирательского разума это лишь одно означало: тип этот может куда-нибудь послать письмо, и сверху явятся с проверкой, а воспитатели наши трезвыми почти не бывали. Я для того это сейчас пишу, чтобы понятна стала одна фраза коменданта нашего. Когда мое прошение о юридической справедливости дошло через четыре месяца до рассмотрения (в том же крохотном поселке), и прокурор по надзору признал законным мое право жить с родными. Тут-то один мой приятель и спросил у коменданта: